- У меня есть брат? – уточнил он, чем вызвал у этой необычной женщины какую-то совсем уж странную реакцию: снова потрясение, но не растерянное, а смешанное с жалостью и как будто неверием. Тем более странную, что она ведь и так уже знала, что он ничего и никого не помнит.

- Он погиб в начале эпидемии, – не сразу ответила она дрогнувшим голосом, но тут же вернув ему былую твёрдость, продолжила, – но ты можешь всё изменить.

Строго и чётко.

Как указания к действию.

Как будто у них не было иных вариантов развития событий.

- Но как? – начал заводиться Питер, – я был в Монреале, в 2007 году и вдруг оказался здесь!

- Ты встретил человека по имени Хиро Накамура, он может путешествовать во времени, и ты тоже. Ты, и только ты можешь изменить историю!

- Я не могу!

- Тебе придётся! – похоже, эта женщина не собиралась отступать.

- Но я не могу контролировать то, что происходит!!!

Если она такая всевидящая, то как не понимает, что он – не может! Он – ничего не может! Даже захоти он – одного его желания пока что недостаточно для того, чтобы спасти не то что мир, а хотя бы тех, кто успел стать ему дорог! Он – самый могущественный, по её словам, человек на свете – бессилен не только перед бедами человечества, но и перед самим собой! Он ничтожен! И, хуже того, опасен для других!

- Тогда вирус погубит нас всех, – не впечатлившись его самобичеванием, разрывая оглушающую после криков тишину, прошептала над самым ухом его стальная собеседница, – Питер… ты должен вспомнить…

Её голос… Его имя из её уст…

Питер стоял, тяжело дыша после эмоционального всплеска, опираясь о стол, крепко сомкнув глаза и пытаясь поймать замелькавшие на краю сознания обрывки чего-то смутно знакомого, ленточки воспоминаний.

Много солнца… надпись «с днём рождения»… огромный, какой бывает только в детстве, торт. Склонившаяся над ним улыбающаяся женщина. Молодая, но узнаваемая. Это она… Она? Уже немного старше. И ещё… и ещё… Всё более сжатые губы… всё более высокомерное выражение лица… всё более холодный взгляд…

Зацепившись за первые полуразмытые фрагменты, воспоминания начали набирать обороты; картинки, поначалу всплывающие как будто нехотя, начали сменяться всё быстрее, одна за другой, сливаясь в непрерывный, уже неостановимый мельтешащий поток событий, а главное – эмоций…

Пропустив через себя всю эту череду, Питер вскинул голову и узнавающе посмотрел на замершую в ожидании его слов, его приговора, маленькую, и уже совсем не такую бесстрастную, как на последних кадрах воспоминаний, женщину.

- Мама? – неуверенно, и как-то по-детски, спросил он.

Молча, не в силах произнести ни слова, она закивала со слезами на глазах, и, осторожно коснувшись ладонью его щеки, убедившись, что этот жест не вызвал у него предыдущего протеста, уже увереннее привлекла к себе.

Он вспомнил только её. И немного дом. И немного отца. Остальное осталось торчать многочисленными ноющими культями, обрубками, растворяющимися в забвении за границами, очерченными самыми основными воспоминаниями о матери.

Ни брата. Ни источника способностей. Больше ничего.

Но и это было много больше того, что он мог сейчас безболезненно принять.

Нет, он принимал, и жадно, но это было так остро, как будто с него срезали кусок загрубевшей кожи, и обдали вскрывшееся новорожденное живое место горячим воздухом. Приятным при обычных обстоятельствах, почти невыносимым – сейчас.

И он сжимал мать в своих руках, наверное, делая ей немного больно, но она не жаловалась, только гладила в ответ по непривычно коротким волосам и тихо всхлипывала.

Двое посреди катастрофы. Окружённые пустотой. Нашедшие друг друга наперекор всему.

Наверное, зачем-то. Возможно, для чего-то. Скорее всего, не просто так.

День растворялся в сумерках, выжившие готовились к дальнейшему выживанию, умершие лежали ровными рядами в огромных ангарах, мир привычно продолжал катиться в тёмную бездну, но Питер чувствовал, что здесь и сейчас вершилось настоящее чудо. Может быть, само по себе не очень большое в масштабах всей планеты, но бесценное в руках того, кто не станет его отвергать. Чудо, которое должно было потянуть за собой ряд других, уже более значимых событий, не только для нескольких людей, но и для всего мира.

И Питер знал, что сколько бы ни было в его душе сомнений, как бы ни страшился он самого себя, он попробует… он это сделает… найдёт Кейтлин в этом страшном угасающем мире, и вернувшись в прошлое, постарается всё исправить.

====== 58 ======

Этот Паркман, тогда, в Техасе, показался Нейтану совсем другим. Обычным, увязшем в своём маленьком болотце человеком, не слишком этим обстоятельством довольным, но даже не пытающимся его изменить. Скучным. Вялым.

Глядя на этого оживлённого, с горящими глазами, человека сейчас, Нейтан мог только удивляться тому, насколько люди могут меняться. Хотя, возможно, изменился его собственный взгляд. Но, как бы там ни было, для Паркмана эти перемены были явно к лучшему, и Нейтан порадовался бы за него от всей души, если бы тот не обрушил всю свою новоиспеченную энергию на расследование, ключевой фигурой в котором была его мать.

После того происшествия с запертой комнатой и последующей госпитализацией матери он вообще был против, чтобы её допрашивали без его присутствия, но, похоже, это его желание мало кого волновало. Полицейские, не стесняясь, пренебрегали регламентом направо и налево. И сама мать, выбравшая тактику признания во всём, что только успели нарыть по этому делу, радостно рассказывала о своих мотивах каждому распоследнему должностному лицу.

Нейтан понимал, что причины такого поведения лежат не на поверхности. У матери никогда ничего не происходило на виду. Но сам он, вопреки редкостному единению желаний копов и их сговорчивой подозреваемой, собирался вытащить её из маячащей впереди тюрьмы, а уже потом начать во всём разбираться.

Однако Паркман предложил ему иной вариант: поскольку его самого не устраивал тот поворот, куда свернуло официальное расследование, то он решил начать параллельно своё, в частом порядке.

И для этого ему была нужна помощь Нейтана.

Всё, что тот сможет подсказать.

Та фотография, рисуемый на ней символ, семейные хроники.

Что угодно.

План действий был неплохим, но Нейтана волновал один вопрос – почему?

Всё оказалось удивительно просто: потому что Мэтт умел читать мысли и знал, что миссис Петрелли невиновна.

Ещё один альтруист со способностями?

Нет, он не был похож на Питера… Слишком большой, слишком суетливый, слишком земной. Но Нейтану понадобилась пауза, чтобы выровнять сбившееся дыхание, прежде чем выразить своё согласие.

Та групповая фотография. Он смутно помнил, что уже видел её.

Нужно съездить домой, и поискать там, наверняка у родителей такая осталась.

Прямо с Паркманом – к чему терять время и растягивать время, проведённое на людях и изматывающее необходимостью держать лицо и соответствовать семейной планке.

О нет, не капитан Америка. Куда там. Хотя бы просто Петрелли. Хотя бы так…

* *

Теперь он понял, что тот месяц одиночества был практически счастливым. По крайней мере, он мог чувствовать всё, что хотел. Сейчас такого излишества он позволить себе не мог. А онемение передавленных нервов было мучительнее, чем отпущенная на свободу острая боль.

Монстр не исчез.

Он не лез теперь так откровенно, но продолжал таиться в тёмных углах любых отражений, никогда не упуская случая мелькнуть тенью и напомнить о том, кто повинен в гибели Питера.

Нейтан не мог ни напиться, ни подставиться под чужой кулак, ни спрыгнуть с крыши. В принципе не мог, даже если бы сейчас этого захотел. Не было даже слёз. Точнее, они стояли комом где-то в горле, но не желали ни изливаться, ни уходить насовсем.

* *

Они довольно быстро нашли тот снимок.

Пока Нейтан просматривал коробку с родительскими фотографиями, Мэтт зачем-то принялся за ту, на которой было написано «Питер». И пытался разговаривать. Что-то спрашивал, зачем-то поведал о себе. Это было немного странно – знать, что рядом находится человек, для которого ни одна твоя мысль не является секретом – но на удивление не слишком напрягало, скорее, вызывало замешательство. И почему-то Нейтан полагал, что тому, кто этим умением обладает, намного сложнее, чем окружающим. Хотя, скорее всего, дело было и в самой личности этого человека. Будь это кто-то типа Линдермана или отца – и Нейтан чувствовал бы себя заключённым в клетку, голым и выставленным на всеобщее обозрение. Паркман же вёл себя так, как будто сам был в этой клетке, одетый, посреди разгуливающих вокруг обнажённых людей. Он не смущал других, он смущался сам. Невольно заставляя задуматься, по каким соображениям – судьба, бог, природа? – раздавали свои дары.