Миссис Петрелли наблюдала за этим из угла палаты, поджав, чтобы не дрожали, губы, и теребя рамку той фотографии, где они были втроём. Поставила всё же её на полку, и ещё какое-то время потом сидела рядом с сыном, ни разу за это самое время в сторону полки так и не посмотревшего.

А на следующее утро принесла снимок, на котором братья были вдвоём. В смокингах и бабочках, неприлично улыбающиеся до ушей, и с вечным своим заговорщицким видом общего на двоих секрета. Невозможно красивых. Нереально безмятежных.

Нейтан хотел этого?

Пожалуйста. Пусть сам определяет, чем ему жить дальше.

Она поставила рамку перед остальными, как можно ближе к сыну, вышла из палаты, и в тот день больше не возвращалась.

* *

Первые фотографии, которые принесла мать, привели его в тихое бешенство. Ещё большее оттого, что он был уверен, что она знала, о чём именно он просил, но специально сначала принесла другое.

Если она хотела ткнуть его носом, показать, насколько он слаб в своей тюрьме из вины, то ей это удалось, хотя на её месте он бы не стал этим гордиться.

Если хотела вытряхнуть его из этого состояния – то промахнулась.

Он больше ни о чём её не просил, но на следующий день она всё же принесла то, что ему было нужно.

Там, на фотографии, всё было так, как он помнил.

Хотя он боялся, что уже что-то начал путать, или придумывать, или – и это было бы самым страшным – забывать.

Наполовину ослепший, он часами молча пожирал её глазами.

Днями…

Неделями…

Его жизнь текла между двумя ограничивающими крайностями – чудовищем в зеркале и Питером на снимке. Себя самого он не чувствовал нигде и никак, ни в том парне рядом с братом, ни в человеке с оплавленным лицом.

Его как будто бы и не было.

И это было правильно. Его и не должно было быть.

* *

А однажды он проснулся и увидел, что их фотография исчезла.

Потом он понял, что совершенно не чувствует боли, что нет ощущения стянутой сверхчувствительной кожи и ноющих очагов оставшихся воспалений. Что он видит окружающий мир ясно и чисто, и одинаково обоими глазами. Что для того, чтобы принять сидячее положение, ему не нужно нажимать кнопку, поднимающую спинку кровати. И можно просто напрячь мышцы, опереться руками о простынь, и подняться.

Сесть.

Спустить с кровати ноги.

Встать, дойти до шкафа, положить руку на опустевшее без фотографии место на полке, и, подняв взгляд, наконец-то посмотреть в зеркало.

Откуда на него смотрел он сам.

Тот, которого не должно было быть. Кто не имел права быть таким. С гладкой кожей – он медленно провёл пальцами по щеке, строго и изучающе следя за собственными движениями – и почти неприличным румянцем. Не было даже отметины на лбу, оставшейся у него с того дня, когда он впервые взлетел после автоаварии, устроенной Линдерманом. Остались только совсем старые шрамы на подбородке, полученные ещё в юности.

Как будто не было последних лет, не было ошибок и взрыва.

Как будто Питер был жив.

В глазах померкло, и перед Нейтаном, перекрывая реальность, предстало то чудовище, которое он видел в зеркале всё последнее время. Которое никуда не ушло, которым он продолжал быть, вне зависимости от гладкости кожи и ясности глаз.

Отшатнувшись, он схватился за кровать, и долго не мог отделаться от фантомного, оставшегося только в памяти, ощущения выжженных лёгких, и не мог начать нормально дышать.

О том, что теперь он будет вынужден начинать нормально жить, ему ещё только предстояло подумать.

====== 52 ======

Они выбрались из-под опеки мистера Бишопа месяца через три после взрыва.

Пять дней без таблеток – и Питер смог использовать все свои способности.

Элль даже ничего не заметила, было легко отвлечь её внимание несколько усовершенствованными играми с электричеством. Хотя получить разряд во время поцелуя было гораздо болезненнее, чем при соприкосновении пальцами. И было немного гадко от того, что он её использует, но мысли о том, что его самого хитростью лишили свободы и ввели в заблуждение по поводу лекарства, в некоторой степени компенсировали эти неприятные чувства.

Они обманули его доверие. Они его обманули.

Когда Элль ушла, забрав у него пустой стакан, он привычно выплюнул таблетки, и решил, что уже можно проверить, вернулись ли к нему его силы. Ещё недавно готовый провести в этой комнате всю оставшуюся жизнь, сейчас он чувствовал такое нетерпение, что у него дрожали руки, когда он коснулся стены с намерением пройти сквозь неё.

Спустя три месяца полного отрицания способностей, обратив, наконец, на них своё внимание, Питер обнаружил, что стал гораздо лучше их чувствовать. Было ли дело в таблетках, или в долгом пассивном периоде, позволившем устаканиться всему, что он успел «насобирать» за тот сумасшедший месяц до взрыва, или в цели, ведущей его сейчас – но они стали такими послушными, словно кто-то выдрессировал их специально для него. Так, чтобы он мог использовать любую свою силу при первом же мысленном побуждении.

Простиралась ли эта видимая лёгкость до ситуации, когда количество способностей снова начнёт увеличиваться, когда он будет эмоционально неустойчив, физически и психологически слаб, когда кто-то и что-то будет его провоцировать на новый взрыв – он не знал. Но свято верил, что после того, как спасёт брата, у него появится куча времени для изучения и познавания самого себя.

Но это всё после. После…

Погрузив руки в ставшие вязкими стены, он сделал пару шагов вперёд и очутился в комнате Адама, ожидающего его с таким спокойным видом, словно не сомневался в том, что у него всё получится. И как будто это не он находился на пороге свободы после тридцати лет заключения.

Знакомые незнакомцы.

- Приятно, наконец, тебя увидеть, – сказал Питер, – знаешь, а за четыреста лет ты неплохо сохранился.

Тот хмыкнул, принимая приветствие, и махнул головой в сторону наружной стены.

- Пойдём. Вылечим его.

* *

Если бы Адам знал, что Питер так повёрнут на своём брате, то сказал бы о том, что может его исцелить, ещё месяца два назад. А то и раньше.

Впрочем, не стоило гневить судьбу, по сравнению с тридцатью годами месяц-другой значил ускользающе мало, а он должен был быть уверен, что к моменту предъявления главного козыря, Питер будет полностью готов к совместному побегу.

Так что всё шло своим чередом, но, честно говоря, его раздражало то оцепенение, в которое Питер впал, когда они вошли в палату его братца. Конечно, зрелище было то ещё – не человек, а кусок мяса – но им было нужно торопиться, а не топтаться у входа с выражением ужаса на лице. Всё равно ведь тот скоро будет, как огурчик, так чего ж теперь?

А ещё надо успеть отсюда убраться до того, как их начнут здесь искать…

Пока Адам торопливо готовил шприц и собственную вену, Питер медленно и осторожно, словно боясь потревожить, боясь даже взглядом сделать больно, подошел к спящему, опутанному всевозможными трубками и катетерами, брату. Тишину палаты нарушали только возня Адама и пиканье приборов, отслеживающих состояние Нейтана.

Тот был покоен и мерно дышал во сне.

И тот был изуродован.

Настолько, что Питер его еле узнавал. Он, конечно, догадывался, что им предстоит увидеть, но не думал, что всё настолько плохо.

Вина всплеснулась в нём с новой силой, до помутнения и тошноты, а от внезапной мысли, что он мог никогда не встретить Адама, внутри похолодело.

Сглотнув, он посмотрел на расходящуюся в прозрачном растворе кровь.

- И скоро подействует?

- Нет времени ждать, они сразу поймут, что ты пойдёшь сюда, – выдавив из шприца последние капли, Адам суетливо вытащил его из капельницы, – пошли!

Уже?

Ноги как будто приросли к месту, и Питер не мог заставить себя сделать хотя бы шаг в сторону двери, уже перестав осторожничать и бояться, жадно всматриваясь в брата, узнавая теперь за каждым красным спекшимся ошметком его черты, его особенные, еле заметные движения – век, ноздрей, вздымающейся при дыхании груди; его собственный, пробивающийся сквозь больничный, запах.