Он понимал это.
Раньше.
А сейчас смотрел на разрастающийся ужас в глазах брата, на то, как тот пятился от него, как от восставшего из кошмаров чудовища, и чувствовал себя почти так же, как в тот миг, когда увидел его бездыханного на кушетке в гостиной собственного дома. Чувствовал, что сейчас Питер тоже немного умер. И что это он, Нейтан, его убил. И надежды на то, что кто-нибудь когда-нибудь вытащит из брата этот засаженный в него невидимый осколок стекла, у него практически не было.
Другие этот осколок не заметят, а его, Нейтана, Питер больше к себе не подпустит.
Туман превратился в кисель.
Самым противным было то, что Нейтан понимал, что вакуум, дыра внутри него, в которую схлопнулись только что все эмоции, оставив его по-настоящему пустым, это было щадящей мерой собственного организма, откладыванием главного осознания и искупления на потом. На какое-то страшное, адское «потом», представлять которое его разум категорически отказывался.
Превозмогая напавшую на него вялость, Нейтан, спохватившись, кинулся за Питером.
Но тот, едва услышав за собой шаги брата и собственное имя, летящее вслед, стал невидимым и исчез, оставив Нейтана растерянно озираться на пустой парковке.
====== 44 ======
Клер сбежала ещё раньше, как только отец и Питер увлеклись разговором настолько, что перестали её замечать.
Сбежала только для того, чтобы сразу же столкнуться с бабушкой – та заподозрила неладное и спустилась на парковку за старшим сыном.
Миссис Петрелли не останавливала её, не преграждала путь и не уговаривала одуматься, но одного её присутствия и вида было достаточно, чтобы Клер поняла, что никто и никуда не позволит ей сейчас исчезнуть. И взгляд Нейтана, упустившего брата, но не собирающего упускать ещё и дочь, говорил о том же.
Собственно, ей и некуда было теперь идти.
Смешно. Она оставила Питера из-за того, что он пошёл к брату, а теперь Питер неизвестно где, а она – с его семейством, готовящимся улететь и забрать её с собой.
Но она не хотела никуда с ними улетать. Она хотела остаться здесь и помочь Питеру, как и обещала. Сейчас ей было досадно за свою резкость с ним. И страшно, что из-за её несдержанности может рухнуть и так слишком хрупкая надежда на спасение. Ей это было внове: чувствовать вину за то, чего ещё не случилось, и осознавать ответственность, нести которую было нужно вне зависимости от каких бы то ни было эмоций.
Она уже собиралась снова сбежать, пока они ещё не вышли с парковки, но её остановил звонок отца. Её настоящего отца, которого она любила и знала с детства, а не того, что шёл сейчас рядом с хмурым непроницаемым лицом.
После короткого, но напряжённого разговора с «бабушкой», не позволившей внучке ответить на вызов самой, Ной Беннет попросил передать трубку своей дочери. Несмотря на множественные непримиримые разногласия, у него с госпожой Петрелли был один небольшой, но очень важный общий интерес: что бы ни происходило, они должны были уберечь Клер. Не всегда, выжив физически, можно остаться целым. А она, несмотря на всё своё бессмертие, была очень уязвима.
Поэтому Ной включил все свои способности к убеждению для того, чтобы уговорить Клер остаться в стане Петрелли. Хотя бы до тех пор, пока они не выберутся из города. Подтвердил, что у него есть план и сказал, что очень её любит. Молясь про себя, чтобы хоть раз в жизни она послушалась его безо всяких импровизаций.
И, кажется, его мольбы были услышаны.
По крайней мере, дочь не стала ни спорить, ни возражать. Ответила, что тоже любит его, и завершила вызов.
Клер не знала, что планом отца было встать на её место в предыдущем варианте сценария. Ной не имел никакого особого дара, но отлично умел стрелять. Эта способность пригождалась ему крайне редко, но сейчас был тот самый случай.
Всё правильно.
Питер спас его дочь, и теперь пришло время вернуть ему этот долг.
Он выстрелит в Питера вместо Клер. Он уравновешенный и меткий. И знает место, в которое нужно целиться.
А его малышка будет в это время далеко отсюда, и ей не придётся ни убивать, ни умирать, ни воскрешаться.
Всё правильно.
Ной Беннет не знал, что никуда его дочь не уедет, что в нескольких минутах от отлёта, дома, в кабинете, попытавшись пробиться к тем чувствам Нейтана, в которые верил его брат, она потерпит сокрушительное фиаско, не пройдя на пути к пониманию его истинных целей и одной десятой доли.
Тот был закрыт, холоден и гладок. К нему не за что было зацепиться. Какие бы хлёсткие слова Клер ни говорила, как бы ни старалась его задеть, все они соскальзывали, не оставляя на нём ни мимических «вмятин», ни душевных щербин.
Бабушка пугала своей хирургической жестокостью, будничной и вросшей в неё вместе с её величавой вежливостью, но она хотя бы казалась живой! А Нейтан больше походил на робота – не то что без сочувствия к кому бы то ни было, но даже без собственных желаний! Имеющий только правила и пункты!
Он даже не дёрнулся, когда она кричала ему, что он обрекает брата на смерть!
Не выказал ни толики переживания, или хотя бы раздражения, когда слушал её слова о том, что нельзя допустить, чтобы Питер взял на себя ответственность за убийства невинных людей! Что тот не сможет после этого нормально жить! И что он, Нейтан, после всего этого… как он сам сможет жить?!
Стоял с бесстрастным лицом, собирая документы, и ничем не показывал, что хоть что-то задевает его в словах дочери.
И всё, что он изобразил после её эмоционального выпада – это формальное беспокойство о ней самой. Подошел, оставив, наконец, свои чёртовы бумажки в покое, прищурил ещё более тёмные, чем обычно, глаза и сказал успокаивающим тоном психотерапевта, что понимает, что ей сейчас трудно ему доверять, но он обещает, что очень скоро всё прояснится.
И всё. Всё!
Признав своё поражение, Клер оттолкнула от себя Нейтана, и, разбежавшись, выпрыгнула в окно. И только летя к земле, услышала первый за сегодня эмоциональный вскрик отца.
* *
Он хорошо держался.
Хотя ему самому это казалось почти невозможным. Но он куда-то ходил, за кем-то следовал, кого-то вёл; собирался, выслушивал, уговаривал; думал о вертолёте, о документах, о матери, Хайди и Клер. О своей свадьбе – разумеется, только о ней – когда между перебиранием документов взял в руки стоящую на столе фотографию с бракосочетания, ту, где были лишь они с братом, машинально поглаживая пальцем гладкую рамку – как раз на словах Клер о том, что будущее не высечено в камне. О парковках, на которых вечно происходило черти что. О галстуках и выступлениях; о том, когда и как следовало публично сообщить о выздоровлении жены; и о кошках на деревьях, которых всё равно кому-то приходилось спасать.
Обо всём, кроме взрыва, Питера и осколках.
Клер почти слово в слово повторяла всё, чем он сам истязал себя совсем незадолго до неё. Но все эти фразы, уже выбравшие и вытоптавшие в нём место, с тем, чтобы впоследствии, в утихомирившемся будущем, устроить внутри него локальный персональный взрыв – сейчас, из уст дочери, они не достигали необходимой ей цели. Не чувствуя реакции отца, она даже представить не могла, насколько метко и кучно летели её стрелы, но не её вина была в том, что они замирали на полпути, увязая в окружающем Нейтана тумане-киселе.
Он хорошо держался.
Между матерью и дочерью, между здравомыслием и чувствами, между криками и коротким церемониальным объятьем с Клер перед тем, как она оттолкнула его и выпрыгнула в окно.
И глядя вниз – наблюдая, как она, не сразу, неловко встаёт с асфальта, словно заново учась ходить и чувствовать своё тело, и убегает навстречу грядущему взрыву, бросая комфорт, благополучие и все свои детские мечты о нормальной жизни – он с каким-то спокойным восхищением думал о том, что его дочь смогла сделать то, что для него самого было немыслимым: сплошь окружённая преградами, ловушками, волнующимися отцами и непреклонной бабушкой, взяла и сделала всё по-своему. Сделала свой собственный выбор. Неочевидный для других, но единственно допустимый для неё.
