И вместо снисходительности к её экспрессивности, или легкомысленности, или молодости – всему тому, в чём он так часто упрекал брата – Нейтан испытывал сейчас зависть и тоску. Совсем не болезненные, так, свербящие в каком-то из уголков окутавшего его молочного марева.
Тут же замеченные матерью, предостерегающе ухватившей его за плечо:
- Я знаю, о чём ты думаешь, Нейтан. Отпусти её. Это её выбор.
Напряжённый, он даже не повернулся к ней, и промолчал, продолжая смотреть в ту сторону, где исчезла Клер.
Хотел бы он сам знать, о чём думал. Хотел бы он знать…
====== 45 ======
Питер бежал, бежал сломя голову с той парковки, скорее, быстрее, то ли догоняя Клер, то ли убегая от Нейтана. А может, он догонял одну часть себя, убегая от другой, чувствуя, как его разрывает от невозможности совместить их вместе.
Способности… они снова выходили из-под контроля. Настолько невовремя, что хуже нельзя было и представить.
Выбежав на пустынную улицу и остановившись посреди неё, не зная куда дальше бежать и что делать, Питер почувствовал уже знакомое жжение в ладонях. И тут же нахлынула паника, сдавливая грудь и сгущая воздух, мешая не только концентрироваться на контроле, но даже дышать. Поднеся к лицу руки, как будто надеясь потушить их взглядом, часто дыша, пытаясь всё это остановить и сквозь хрипы бормоча мольбы, обращённые в никуда, он уже знал, что не выдержит.
Надеясь только, что не взорвётся, а просто потеряет сознание, Питер почти обрадовался прокатившейся по телу слабости и, позволив ногам подкоситься, без чувств рухнул на асфальт.
* *
Он очнулся в оранжерее.
На крыше здания Чарльза Дево, в недавнем прошлом.
Там была его мать и Чарльз, Симон и он сам, Питер, за несколько месяцев до того дня, когда должен был взорваться город. Какой-то совсем юный, с ещё короткой чёлкой, безоблачным взглядом и в униформе медбрата.
Это было путешествие во времени?
Или сон о прошлом?
Всё, что он смог понять – это то, что его, настоящего, здесь никто не видел.
Он вспомнил тот день. Тогда он начал ухаживать за мистером Дево и познакомился с Симон. Тогда же он в неё и влюбился.
Влюбился…
Как нереально это сейчас звучало. Как странно было смотреть сейчас на себя, смущающегося и выглядящего моложе Симон, со стороны.
Словно это был не он.
Словно это было не с ним.
Глядя на этих двоих, было сложно поверить, что когда-то, пусть и на короткое время, они будут вместе.
- Спасибо вам, я знаю, это тяжелая работа.
- Тяжело – умирать. А я просто стараюсь облегчить это.
- Вы просто герой. Ухаживаете за посторонним человеком
- Это может показаться странным, но последние недели вашего отца, его смерть, могут быть красивыми, если вы мне поможете.
Симон почти не изменилась, именно такой он её и запомнил, даже в самый её последний день. Но он – он стал совсем другим.
Более зрелым – а может быть, просто более побитым. Более мрачным и взъерошенным – хотя ещё тогда, в прошлом, казалось, что предела взъерошенности он уже достиг.
И более растерянным. Запутавшимся. Утомлённым…
В нём не было той уверенности, что буквально излучалась его юным двойником из прошлого.
Как тот умудрялся вмещать в себе одновременно и эту уверенность и смущение, было непонятно, но это завораживало.
На какой-то миг Питер почувствовал себя Нейтаном, смотрящим на своего младшего брата, со всеми этими заставляющими замирать сердце переживаниями за бесстрашного, но беззащитного мальчишку; с ответственностью за наивного носителя проблем и истин. Потом успел подумать, что, наверное, навсегда останется для него таким, меньшим и требующим опеки. А потом вспомнил, почему он провалился в этот сон и, сглотнув горечь и кое-как выправив сбившееся дыхание, вернул своё внимание к разговору, который происходил сейчас между ним и Симон.
- Я не говорю, что смерть не горе. Я просто имел в виду, что именно смерть связывает всех нас. Напоминая, что самое важное – с кем мы и чем мы делимся. Смерть помогает понять, что нужно быть добрее друг к другу. Так что… герой – ваш отец, а не я…
Понимал ли он сам тогда, что сказал?
Он не помнил этих слов. Как и многое, что снисходило на него из ниоткуда и уходило в никуда. Тогда он всего лишь утешал Симон, просто транслируя то, что чувствовал в тот момент, не задумываясь об отдельных фразах.
Говорил, ожидая не благодарности, но реакции её глаз, дыхания, движений. Всего того, что он не отмечал по отдельности, но, улавливая в целом, понимал, что вот сейчас, после его слов, ей стало легче осознавать угасание отца и его неизбежный уход. Что если не сжимать в панике глаза, то можно увидеть то, чего не мог разглядеть раньше – то, самое главное, так сложно формулируемое, что выше и больше трагизма момента, и на что вечно не хватает времени среди бесконечных будней.
Его слова помогли Симон.
И потрясли его самого…
Если верить в судьбу, то всё, что сейчас говорил Питер из прошлого – он говорил для Питера из будущего.
После всего пережитого… После собственной смерти… После снов…
Эти слова докатились первой ударной волной, сплошь из эмоций, сконденсированных из хаоса последних времён в причудливые обрывки, стремящиеся слепиться в одно целое, но пока что лишь болтающиеся внутри, вызывая лёгкое головокружение и тошноту.
От них было немного больно. И немного странно.
Они были о том, что его смерть усилила их связь с братом, но их жизни эту связь ослабляли. Что почти всё самое важное происходило под угрозой это важное потерять. Что за каждой ложью была причина из боли. Что он всё равно боится умереть во время взрыва, но не потому, что его больше не станет, а потому что не все смогут его отпустить. О том, что его только что предали, а он, убегая от этого, почему-то чувствовал, что предаёт сам.
* *
Минутой позже, из разговора чаевничающих на крыше матери и Чарльза Дево, Питер услышал, что они знали о взрыве уже тогда, а, возможно, и много раньше. По сути – планировали его. Они, отец, мистер Линдерман и бог ещё знает кто.
Мистер Дево полагал, что Линдерман поставил не на того брата, выбрав Нейтана; что для этой войны потребуется не только сила, но и сердце, а этого у Питера в избытке. Мать же уверяла, что всё сделано правильно и, когда взорвётся бомба, мир обратится именно к Нейтану. Что Питер слаб и его раздирают сомнения. И что, конечно же, она его любит, но пока что тот не может справиться и с самим собой.
Чарльз не думал, что трагедия неизбежна – мать в этом не сомневалась.
Они допили чай и разошлись ни с чем.
Мать поцеловала старого друга в лоб, будто они не спорили только что о судьбах миллионов и, сказав, что будет за него молиться, покинула его.
И своего невидимого сына, того самого, который и нынче не мог справляться с самим собой и увязал в сомнениях.
Глубоко шокированного, смотрящего застывшим взглядом вслед матери и пытающегося переварить то, что только что услышал.
- Я знаю, что ты здесь, Питер, – дождавшись, когда миссис Петрелли минует оранжерею и исчезнет из вида, спокойно произнёс мистер Дево и, переведя взгляд на более потрёпанную версию молоденького медбрата, отпил из кружки.
Как это было возможно?!
Питер окончательно запутался, где сон, а где явь, где прошлое, а где настоящее. Он уже устал удивляться и перестал что-либо понимать.
- Какая разница, что это, – улыбнулся Чарльз, – главное, что сейчас ты здесь.
- Но я видел, как вы разговаривали с мамой, вы знаете о бомбе. Вы знаете обо всём!
- Ты здесь, потому что это тебе нужно. Ты хотел узнать правду прежде, чем спасти мир.
- Я спасу мир? – затаив дыхание, осторожно переспросил Питер.
В глазах мистера Дево, смотрящего на него, не отрываясь, было так много всего – спокойного, не кричащего, будто тот знал обо всём, что было, и о многом наперёд. Была мудрость того, кто понимает, что вскоре умрёт. Печаль за тех, кто заблуждался настолько, что убивал этим и себя и других. Что-то между радостью и гордостью, и немного жадности, которой он буквально опутал Питера, словно пытаясь запомнить его такого, повзрослевшего и смурного. И вера. В его глазах была вера…
