Они сидели в машине на подземной парковке, на которую только что заехали, и спорили, поглядывая на хмурого, закрытого на все замки и ожидающего, когда они разберутся, Нейтана.

Питер и сам был не уверен в том, что делал, но упрёки Клер от этого были ещё болезненнее. Он понимал, что лично у неё нет причин верить Нейтану, но как же ей объяснить, что тому можно доверять, и что тот никогда ещё его не подводил!

А Клер искренне не понимала, что привело их сюда, к человеку, открыто заявившему о своём неучастии в их делах, и пока что не сделавшему ничего для того, чтобы вызвать к себе её доверие. Она не понимала Питера и только знала, что он солгал ей. А ведь он был единственный, кому она до сих пор безоглядно верила. Это было ещё одним крушением в череде преследовавших её разочарований, и одним из самых горьких.

- Я же тебе поверила, а ты обманул! Ты сказал, что не будешь ему звонить!

Питер отчасти понимал её. Она же его – абсолютно нет. Не видела – не могла или не хотела – даже малую часть причин, приведших его сюда, которые сложно было объяснить, но которые, как надеялся Питер, можно было бы понять и так!

- Почему ты всё время бежишь к нему?

- Потому что он мой брат!

Что могло быть проще этого объяснения? Ему казалось, оно было в миллионы раз более чем достаточным!

Клер казалось совсем по-другому.

- Ему на всех плевать! Ему плевать даже на меня, хоть я его дочь! Он нам не нужен!

- Он нужен!

- Почему?

- Да потому что я боюсь! Ясно? И мне нужно, чтобы мой брат помог нам!

Резкость его последней фразы лишила Клер всех слов и доводов, если таковые у неё ещё оставались. Ошарашенная, она молча смотрела на него, пытаясь разглядеть за его уязвимостью и маленькой ложью того своего героя, который в последние дни давал ей лучший смысл жизни из всех, что были у неё до этого.

Уловив обрывки её мыслей, Питер сокрушённо покачал головой, не готовый вновь кидаться в объяснения и оправдания. Ему было сложно посмотреть со стороны на себя и на Нейтана, на их отношения, их связанность и близость, сложно оценить всё это чужими глазами. Он ведь сам признавал – и с самого детства – что у них всё немного иначе, шире или глубже, неважно. Сильнее. Важнее. Требовательнее. Как давно он об этом не думал… Просто к этому привык. То, что у них с братом подразумевалось само собой – это ведь не было обычным для остальных. Может быть, поэтому Клер так реагирует. Не видит того, что по умолчанию знает Питер. За ложными фактами – истину. За оболочкой бессердечного политика – чувствительного человека с кодексом чести, который тот выдерживал, как бы сложно это ни было.

И если она действительно не видит, то это невозможно объяснить. Она поймёт сама. Потом.

А сейчас нужно сделать то, зачем он сюда приехал. От чего сжималось сердце, и где-то в закутке тихо билась надежда. Но это ведь было так глупо: бояться и убеждать себя в том, в чём должен был быть уверен. Он ведь не бросит его? Несмотря ни что. Он ведь ещё никогда его не бросал…

* *

Собравшись с духом, Питер вышел из машины.

Только не рассусоливать.

Он приехал сюда не плакаться, а с деловым разговором. И не думать о причинах, по которым они неделю избегали смотреть друг другу в глаза. Сейчас – не о том. Сейчас – о жизненно важном.

Опершись на колонну, Нейтан непроницаемым взглядом смотрел, как, закончив перепалку с Клер, Питер стремительно направился к нему. Явно бодрящийся. Явно взволнованный больше, чем пытался это показать.

Будет снова уговаривать его помочь предотвратить катастрофу?

Насколько Нейтан был рад видеть брата, настолько же мучительно он ожидал его приближения. Наверное, нечто подобное испытывают люди на свиданиях в тюрьме, видя друг друга через стекло, но не имея возможности дотронуться; скрытые от посторонних перегородкой, но ни на секунду не забывающие о постоянном незримом чужом присутствии; неловкие, говорящие не то, что хотелось бы. И не то, что хотелось бы, получающие.

По сути, они с Питером тоже были в тюрьме – в собственной тюрьме из заблуждений.

Знать бы ещё только, кто из них по какую сторону…

Нейтан не мог позволить слабость усомниться в самом себе.

Даже не дожидаясь, когда брат до него дойдёт, он срезал его стремительность сухим атакующим вопросом:

- Что за срочность?

- Взрыв, – стараясь не вестись на мрачность брата, Питер сразу обозначил суть проблемы, – это не я, а Сайлар.

- Сайлар? – новость была неожиданной, но фактически она ничего не меняла.

- Он убил Теда, а, значит, радиоактивен, и если он взорвется… – радуясь уже тому, что брат его слушает, страстно желая донести до него всю важность того, что он говорил, но осознавая, что выглядит сейчас перед ним – внешне спокойным и снисходительным – как мальчишка, пристающий ко взрослым со своими смешными детскими делами, Питер расстраивался от этого, но ничего не мог с этим поделать, и своей несдержанностью только усугублял эту разницу между ними, смешно щурясь и хлопая глазами, всё больше торопясь и комкая слова, – слушай… я знаю, что это нелегко понять, но всё так и есть! Клянусь! На его поиски уже почти нет времени!

Этого он и боялся. Знал же, чего ждать от Питера. Знал же, что будет тошно от самого себя. Не смог удержаться и отказаться от этого мазохистского акта.

Уже начиная жалеть, что пришёл сюда, чувствуя, что ему всё сложнее удерживать свою маску безразличия, Нейтан поднял голову, и, вопросительно посмотрев на брата, спросил:

- Чего ты от меня хочешь?

- Я не знаю, просто… помоги мне! – уже не скрывая умоляющего тона, проговорил Питер. Хотя Нейтан отказывался выбираться из своего образа новоявленного конгрессмена, Питер не верил его безучастному виду, как всегда, пытаясь пробиться сквозь него.

Но в этот раз всё было по-другому.

Там, где он всегда пробирался, не задумываясь, теперь его ожидал непреодолимый барьер.

Нейтан не пускал его к себе.

Как и всю последнюю неделю, но раньше он хотя бы не пытался изобразить соучастие, а сейчас зачем-то начал разыгрывать переживания, которые Питер не чувствовал за ним. Точнее, что-то там, куда Нейт его не пускал, было, но показывал он – и филигранно – что-то другое, что-то между напускным равнодушием и глубоко зарытой правдой, некий третий слой, промежуточный, только сейчас и специально для брата.

Филигранно, но недостаточно, чтобы обмануть его.

Не вполне идентифицируя растущую изнутри тревогу, Питер позволил отвести себя в сторону, выслушал просьбы брата не втягивать в это Клер; возразил – излишне возбуждённо, пожалуй – что она должна быть около него.

Подумал, что это иронично – то, что Нейтан сейчас пытается «спасти» не его, Питера, полностью ему доверившегося, а дочь, столь жарко уверявшую, что отцу на неё наплевать.

Попытался объяснить, почему Клер должна остаться с ним, что, в крайнем случае, только она сможет его остановить.

Сделал вид, что не замечает руки брата на своём плече. Руки, только усиливающей чувство тревоги.

Нахмурился, когда тот сказал, что бояться нечего.

Уточнил:

- Откуда ты знаешь?

Пропустил удар сердца, когда Нейтан легко – слишком легко – сказал:

- Ты говорил, что способен восстанавливаться. Ты выживешь.

И, не удержавшись, наверное, случайно, из-за подступов знакомого приступа спонтанной активации способностей, а, может быть, и нарочно, во всяком случае, даже не попытавшись этого избежать, «подслушал» мысль Нейтана, настолько чёткую и ясную, словно тот, проговаривая её про себя, пытался внушить её ему.

«Ты не сможешь остановить это, Питер. Все они погибнут».

Глядя на отшатнувшегося брата, даже не зная, что тот прочёл его мысли, Нейтан понял, что случилось то, самое страшное, чего он боялся, и что, он надеялся, произойдёт только после взрыва; что Питер увидел всё, что он хотел бы от него скрыть. Всё, за что Нейтан Петрелли заранее ненавидел самого себя, но ничего не мог с этим поделать.

Он понимал, что Питер его не простит, если узнает, что он всё это делал осознанно. Что не верил, что даже не попытался всех спасти. Что позволил ему, Питеру, взорваться и жить потом, зная, что убил миллионы людей.