Его судьба – превратить это неслыханное событие в прочный фундамент будущего. Люди запомнят самоотверженность конгрессмена из Нью-Йорка и воздадут должное его силе, преданности и вере. Это – его президентский старт. И он сам должен в это поверить. Должен стать тем, кто им нужен.

Он должен.

Её слова, падая ледяными снежками, засыпали и без того скованного Нейтана, отрезая от него все иные возможности, оставляя перед ним лишь одну дорогу.

Было странно так явно чувствовать себя марионеткой, но самостоятельное решение уже давно ускользало от него, а мать на самом деле умела убеждать. И, несмотря ни на что, она ведь продолжала оставаться его матерью, так неужели бы она не сделала всё для того, чтобы предотвратить превращение сына в убийцу? Она могла быть скрытной, хитрой, властной и циничной, но чудовищем она не была.

Ведь не была?

Он сидел, не двигаясь, чувствуя, как ледяные комья, засыпав всё кругом, начали пробираться внутрь него. Он был в ужасе. От матери, от самого себя. В противном, липком, тупом ужасе от причастности к происходящему и от понимания, что ему не предоставили иного выбора, кроме как дойти по этой скользкой дорожке до конца.

Питер – тот наверняка бы сделал всё наперекор, да собственно этим он сейчас и занимался, но ведь не всем же быть незамутнёнными идеалистами, бодро катящими мир к хаосу, кто-то должен удерживать порядок… и принимать непопулярные решения.

Должен.

Он – должен.

Встав и отвернувшись от матери, Нейтан позволил себе секундную слабость, которую – он знал – мать не одобрила бы, устало прикрыл глаза, собираясь с силами, но так и не дождался от себя хоть какого-то всплеска уверенности. Всё также погрязший в тумане, а теперь ещё и скованный ледяной тяжестью, он чувствовал себя детской игрушкой, катящейся туда, куда её тащили за привязанную ленточку.

- Так держать, сынок, – сказала ему мать, помогая надеть пиджак, и разглаживая его на окаменевших плечах. Она не сомневалась сама и более не собиралась давать сомневаться сыну в том, что всё уже решено.

В том, что он – должен.

* *

После этого разговора она безотрывно была рядом.

Питер снова развернул свою холостую геройскую деятельность.

И Нейтан продолжал идти по колее, заданной некогда его родителями.

Ведь он был должен.

Оставалось только забыть о том, что он увидел перед тем, как вернуться из будущего. Самого себя.

Но, как ни старался, он не мог выкинуть это из головы.

Это врезалось в память и со временем становилось, кажется, всё ярче, проступая новыми деталями, которые сначала были спаяны в одно монолитное непотребство, а теперь расслаивались на отдельные фрагменты, которые сами по себе обладали не меньшим воздействием, чем вся «картина» в целом.

Каждая такая «мелочь», вновь и вновь всплывающая день ото дня, всякий раз перехватывала горло, и адреналиновым всплеском заволакивала мозг, и, что было самым нервирующим, как будто бы приучала и тело и разум к самой такой возможности, которая вначале вызвала у Нейтана одно большое «нет», а теперь это «нет» точно также расслаивалось на какие-то части, каждая из которых уже не была настолько категоричной.

Это была измена Хайди, но он уже изменял. Это была связь с мужчиной, но этот факт почему-то не вызывал у него должного отвращения. Это будоражило его либидо, но ведь, в конце концов, он был живой.

В сухом остатке оставались только две вещи, которые со временем не только не уменьшали его волнений, но продолжали царапать всё сильнее.

Первой был Питер.

То, что он тоже всё видел. И то, что – как бы странно это ни звучало – кто-то чужой вторгся на его территорию. Никто. Ни один человек не имел подобного доступа к Нейтану. Не к телу под распахнутой рубашкой, а к нему самому, к тому, под защитной оболочкой, на которую в том кабинете не было даже намёка. Такую степень обнажения не позволялось видеть никому. Кроме брата. Спустя месяц панического страха за Питера, его комы, пропаж, смерти и воскрешения, Нейтан уже не мог прятаться от этих очевидных истин. И сейчас, если он и испытывал стыд за предполагаемую измену, то не перед Хайди, а перед братом. Но это всё было так глупо, казалось бредом идти и разъясняться за то, чего ещё не было и вообще могло и не случиться, и Нейтан бежал в другую сторону, закрывшись совсем, умаляя увиденное. Он понимал, что тем самым умаляет и их близость с Питером, но считал, что незыблемость их отношений позволит им перетерпеть это недоразумение молча.

Бред…

Бред и нелепость.

Любые объяснения лишь преувеличат значимость увиденного, поэтому не стоит и пытаться. Пусть Питер видит, что для Нейтана это лишь странный и малореальный эпизод какой-то там версии какого-то там будущего. Никаких вторжений ни на чью территории. Никаких «измен». Ничего не было, нет, и не будет.

И Нейтан бы, наверное, смог себя в этом убедить, если бы не вторая, не отпускающая его мысли, вещь.

Его собственный взгляд.

Такого он не позволял себе давно. Или вообще никогда. Это был взгляд человека, выгоревшего почти насквозь, и едва удерживающегося на грани полного испепеления. В последний раз нечто подобное он испытывал, когда встречался с Меридит, но тогда родители не дали ему кануть в это пламя с головой, практически вынудив остаться в пределах безопасной, по их мнению, зоны, и до сих пор он не был уверен, стоило ли их за это благодарить или осуждать. Сейчас, узнав, что всё тогда завершилось не так трагично, как он думал все эти годы, благодарности было гораздо больше. Да и могло ли всё быть по-другому, если быть совсем уж с собой откровенным? Если кто-то смог убедить его затушить этот огонь, значит, он был не настолько всепоглощающим и бесконтрольным.

Тогда. В прошлом.

Но в будущем, в том кабинете, его двойник не производил впечатления человека, способного остановиться. Несмотря на борьбу, читающуюся во всей его позе и дающую повод думать о том, что он ещё сможет удержаться, взгляд разбивал любые сомнения – у него уже не было пути назад. И это очень смущало Нейтана нынешнего, он не мог поверить в то, что кто-то смог довести его до такого состояния. Тем более кто-то, кого он пока не знал, а значит, у этого человека было не так много времени для пробивания его брони, которую теперь, когда Нейтан воочию увидел угрозу, он будет охранять ещё бдительнее. Угрозу?... Да, увиденное его испугало, и ему хватило духу это признать.

Так что же такого должно было случиться, чтобы он до такого докатился?

Он ведь давно научился избегать слишком сильных эмоций, они только усложняли жизнь.

Влюблённость?

Времяпровождение для подростков.

Страсть?

Прерогатива тех, кто ставит инстинкты выше разума.

Всё это делало его слабее, хуже, уязвимее, и Нейтан если и позволял себе нечто такое, то в строго контролируемых дозах, чётко осознавая, что это всё лишь игрушки для удовольствия, не долженствующие наносить даже микроскопического ущерба тому, что он считал основными своими целями.

Любовь?

А он любил. Разве нет? Хайди, сыновей, мать и, конечно, Питера. И вряд ли кто-то сможет убедить его в том, что эти чувства не были настоящими только потому, что у них не было стадии пожара.

Зависимость?

Это слово наиболее полно характеризовало то, что он увидел. Оно было больше всех остальных «слов», вместе взятых, и в то же время содержало их все в себе, но если по отдельности эти «слова» были ему совершенно ясны, то это, обобщающее их, находилось вне пределов его личного опыта. По крайней мере, он так думал.

Но как определить, насколько ты зависим от кого-то?

Отца он тоже когда-то любил, тот был его кумиром, но когда этот кумир сошёл со сцены, это оказалось не настолько тяжёлым, как можно было бы предположить. Стало даже легче и свободнее. Оказалось, что самое важное, что давал ему отец, он продолжать давать и из другого мира, только теперь не приходилось оглядываться на его реакцию.

Мать… да, именно та женщина, которая тащила его сейчас к взрыву,… была безоговорочной частью его жизни, но насколько ясной и определённой была эта часть, настолько же было очевидно наличие и других частей их жизней, никак друг с другом не пересекающихся.