При более пристальном внимании к её биографии, которую, как подозревал Нейтан, никто из ныне живущих не знал до конца, можно было обнаружить прямо таки гигантские белые пятна. Он не считал это плохим, но это делало понятным отсутствие особой близости между ней и кем бы то ни было, даже внутри семьи. Она вся состояла из ширм, и даже если иногда открывала некоторые из них настежь, то остальные оказывались затянуты ещё плотнее.
Кроме того, она обладала уникальной способностью любить, не позволяя себе зависеть от этого чувства. Даже с собственными детьми. С детства она приучала их считать эмоции наихудшими стимулами в жизни, а если всё же поддаваться им – то скрывать их как можно тщательнее, и если с Питером её ждало полное фиаско, то Нейтан впитал эти уроки до капли.
Несмотря ни на что, он не желал им иной матери, и принимал её право на независимость.
Но и своё собственное право при этом – тоже.
Она сама его этому научила.
Монти и Саймон... это были его мальчишки, его отцовское счастье, и его зависимость от них складывалась от их зависимости от него, и эта константа не была изменяема никакими обстоятельствами.
С Хайди определиться было проще всего, и, к счастью или к сожалению, а скорее без каких-либо особо острых чувств, эта определённость говорила не в её пользу. Несмотря на то, что именно с ней его связь должна была быть самой прочной, реальность была такова, что, испытывая к жене большую нежность и благодарность за ту правильную и идеально выверенную жизнь, что они вели, Нейтан совсем не был от неё зависим. Ни эмоционально, ни как-то иначе. Иногда ему казалось, что Хайди желала бы чего-то иного, но тем большую благодарность он испытывал к ней за то, что она не переступала этой черты.
И всё было ровно и спокойно, они вместе переживали радости – рождения детей и рост карьеры, вместе преодолевали проблемы – аварию, инвалидность, смерть отца, но как раз эта ровность, которая всегда его радовала, и была показателем не самого большого единства. В последнее время, многое перевернувшее с ног на голову и заставившее отделить истину от заблуждений, он вынужден был признать: это отсутствие трений между ним и Хайди было не последствием полноценного слияния, а наоборот, сложившейся с самого начала отдалённости друг от друга – достаточной, чтобы находиться в пределах видимости, но недостаточной, чтобы цепляться и притираться.
Это был макет, сходивший за оригинал, когда вокруг царила относительная тишь. Когда всё стало сложнее, обманываться картонностью этого макета Нейтан уже не мог – за этой гладкостью нельзя было найти утешения. Не потому, что Хайди не могла его дать – она была готова хотя бы попробовать, он видел это – а потому что для него самого это было отчего-то невозможно.
И это и было его самой сильной и едва ли не единственной зависимостью от Хайди: его чувство вины – за невозможность изменить их отношения, и за то, что его жена не могла ходить, и неизвестно, за что больше.
Оставался брат, и снова с ним было всё одновременно и понятнее, и запутаннее, и беспокойнее. Нейтан вроде бы был уверен, что из них двоих Питер, младший и идеалистичный, был более зависим от него, старшего и прагматичного. Но потом вспоминал тот час – или два? сложно было оценить – когда он считал брата мёртвым; час, когда всё остальное, то, ради чего он когда-то лгал Питеру и про него, перестало иметь значение. Настолько, что он уже почти желал или поменяться с ним местами, отчего-то веря, что тот с его потерей как раз бы справился, или лечь рядом и тоже перестать дышать, чтобы и там, в мире, скрывающемся за пустым взглядом и холодной кожей, быть с ним рядом, чтобы и там Питер не оставался один.
Вспоминал… и все его рассуждения о зависимостях рассыпались в прах, бессмысленный и никак не связанный с реальностью.
Он не представлял своей жизни без брата.
Это ли не зависимость – и такая, сильнее которой быть не может?
Но пытаться на её основе понять тот взгляд?
Для Нейтана это было чересчур.
И примерно на этом этапе рассуждений его мысли настолько разбегались, что ему оставалось только сдавливать виски в попытке либо собрать их все заново, либо вымести уже одним разом из головы – и это был бы идеальный вариант – но в лучшем случае ему удавалось переключиться на что-то другое, благо, поводов было несметное количество.
Но потом приходил новый день, или всплывало новое напоминание, или возникала малейшая пауза в прочих делах – и его мысли снова сбивались в шершавый ком и мчались по уже изъезженному кругу, безуспешно пытаясь из него вырваться.
====== 40 ======
Тот день, за неделю до выборов, был очень странным.
В тот день Питер умер, воскрес и увидел будущее.
Каждое из этих событий было необыкновенным, а уж собранные вместе они и вовсе представляли собой нечто фантастическое. Но самым странным было то, что самые сильные эмоции у него в этот день вызвали не все эти чудесные вещи, а подсмотренный кусочек будущей гипотетической биографии его брата.
Питер был чрезмерно, необоснованно этим взволнован.
Сначала в его эмоциях было больше какого-то захлёбывающегося восторга, но он замешивался на том, что, воочию увидев мир без взрыва, Питер наконец-то поверил в то, что его сон не был единственной реальной возможностью, что на будущее можно влиять, и что, возможно, ему не придётся видеть своего брата, разлетающимся на куски.
Но потом, когда кое-как улёгшееся волнение позволило ему разделить увиденное на несколько частей: отдельно взрыв – отдельно разрушенный штаб Нейтана; отдельно мирное будущее – и отдельно тот парень в кабинете с его братом, Питер с удивлением обнаружил, что последний фрагмент вызывает в нём далеко не самые позитивные эмоции.
Отчасти это усугублялось поведением самого Нейтана после возвращения.
Тот совершенно беспардонно замкнулся в себе – причем так, как позволял себе крайне редко и в исключительных случаях – после мнимой гибели Меридит, аварии Хайди и ухода отца. Сейчас же поводов для подобного отстранения Питер не видел. И, тогда как обычно это бы его насторожило и в первую очередь вызвало беспокойство о брате, на сей раз он почему-то принял это молчание на свой счёт. Вместо того чтобы, как всегда, пойти брату навстречу, без слов обозначая своё понимание его смущением и нежеланием обсуждать, Питер забуксовал на своём внезапном упрямом раздражении, периодически, при особо ярких всплывающих воспоминаниях, доходящее почти до бешенства.
Что он примерил в том на себя лично – ему самому было неизвестно, но все свои нервы он списывал на счёт Нейтана и на его неожиданное недоверие. Всё ведь было так хорошо, после долгих недель нестыковок и недомолвок, они перешагнули через них, вернулись в свою исходную точку – ту, о которую всегда опирались, в которой оба нуждались, в которой оба черпали силы для дальнейшей борьбы, даже если пути у них были разные.
Перед скачком в будущее – они ведь снова были вместе, теми, кому не нужны были слова, когда они находились в своём личном маленьком круге!
А вернувшись – снова оказались по отдельности.
И Питер не видел этому другой причины, кроме той, что они увидели напоследок.
Чёрт бы с ним, с незнакомцем, позволившим себе так много… Много больше того, что, насколько мог судить Питер, позволил бы его брат, вне зависимости от любых обстоятельств.
Питера напрягал сам Нейтан. Всегда мечтая, чтобы тот стал более открытым, более свободным и раскованным в своих истинных эмоциях, от этой наглядной картины воплощения его пожеланий брату, Питеру было не по себе.
Если бы он вдруг снова оказался там, то зашёл бы в кабинет, и, оторвав этих двоих друг от друга, хорошенько врезал бы кулаком по физиономии.
Не незнакомцу.
Нейтану.
Чтобы либо привести его в чувство, либо убедиться, что тому уже ничто не поможет.
Или чтобы прийти в себя самому?
Но с какой стати его вообще всё это так бесит?!
Это ведь не ревность. Разве что обида за то, что он чуть не потерял, снова обрёл, а теперь опять теряет. И не из-за какого-то прилипчивого озабоченного идиота из будущего, а из-за того, что его брат не желает это обсуждать!
