Ничего.

Не было ничего, что подтолкнуло бы Сайлара к какому-нибудь определённому действию, помогло бы ему водрузить виртуальный флаг на конечной точке его поисков – его наследственности, его корней, его «я» – и подвести, наконец, черту, после которой он мог бы идти дальше уже без оглядки на прошлое.

Точнее, черта была, близко, в зоне видимости, но необходимого для её достижения катарсиса всё не происходило.

И Сайлар бы так и ушёл без точного знания о том, нашёл ли он все ответы или нет, но его угораздило случайно пораниться, и явить отцу свою способность к регенерации, и безучастный ко всему происходящему старик за одно мгновение превратился в монстра.

Не буквально, конечно.

Физически в нём была всё та же немощь, но в его воспрянувшем в ожидании близкого спасения разуме было исчезающе мало человеческого.

Обменять жизнь сына на продление собственной?

Он не раздумывал ни секунды, как только понял, что это возможно.

Он продал уже однажды маленького Габриэля, и жизнь Сайлара тем более не значила для него ничего.

* *

Возможно, это и было главным ответом на все его вопросы о себе – так думал сын мистера Грея, всё дальше и дальше отъезжая от дома чучел.

Отец, разумеется, недооценил его.

Он честно попытался – но с количеством способностей сына вся эта затея с «лечением» посредством чужой жизни с самого начала была обречена на провал.

Это только дало Сайлару возможность обвести пожирнее уже поставленную галочку «навестить отца», и покинуть последнее прибежище умирающего таксидермиста без оглядки.

Уже без оглядки.

Пусть и оказалось, что иногда оставлять за собой живых бывает тяжелее, чем мёртвых.

Он возвращался туда, откуда он уехал уже больше месяца назад.

Где ощущение «я знаю, кто я» было почти уловимым.

Он измотался думать, искать, и взвешивать каждое действие на весах целесообразности.

Он устал быть сам себе целью.

Когда-то он полностью подчинялся жажде – и это было просто до примитивности.

В попытках победить её он слишком увлёкся игрой «докажи, что ты этого достоин».

Вернув себе власть над собой, он начал возводить это в абсолют, не совершая ничего, что бы противоречило его главной цели – найти себя.

И вот теперь, после встречи с отцом, его настигло новое откровение: он преодолел весь этот чёртов путь – и так нихрена и не понял!

И он стискивал зубы, и гнал, что есть мочи, в Нью-Йорк, и не знал, что его там ждёт; и был абсолютно уверен, что не нужен там никому, разве что в качестве оружия или убийцы, или объекта ненависти, или причины спора.

Он не знал, что произошло после крушения Пайнхёрст.

Он не знал, что делали теперь люди, которых он когда-то хотел убить, которые охотились на него, или на которых охотился он. Люди со способностями. Те, кого он когда-то считал недостойными их даров, а теперь не мог решить – достойны ли эти люди того, чтобы он их простил, и достоин ли он сам их прощения. Или не прощения, а принятия…

Он не знал.

Его просто волокло назад.

Туда, где и его жертвы, и его палачи неожиданно оказались синонимами дома.

Его мысли разбредались в диаметральные стороны, то расписывая безумные картины его искупающих праведных поступков, то погружая в не менее безумные видения возвращения во тьму, только теперь гораздо более осознанную, с покаранием всех и каждого за причинённую ими боль. И плевать, что ни то, ни другое не было ему свойственно в таком вот «чистом» виде. Особенно пугало то, что в первом случае он был готов самобичеваться даже перед Беннетом и Сурешем. А во втором – что собирался мстить даже Питеру. Особенно ему, потому что его грёбаная геройская доброта лишь стократно усиливала боль, причинённую Сайлару всеми остальными. Проклятый недоПетрелли… Он вечно выбивался из всех рамок и портил стройность рядов...

Мысли вращались по замкнутому кругу, снова и снова проходя самобичевание – и самовозношение, лелеяние собственной уникальности – и желание быть частью чего-то, ощущение всесилия – и осознание ничтожества.

Но ничего подходящего, такого, чтобы он почувствовал – вот оно! – не вызревало.

Сайлар понимал, что ангела из него не выйдет.

И монстр – без жажды – из него получался так себе.

Он был где-то между.

Но где?

Промежуток был слишком большим.

Эмоции – слишком сильными.

Он чувствовал, что ответ должен быть простым, но как до него добраться – не знал. Он будто стоял в лабиринте, в одной стене от выхода, и сколько бы ни пытался преодолеть эту стену – протиснуться, сжечь, прорубить – всё равно путь к свободе был только один. Нужно было только повернуться к стене спиной и шагнуть вперёд.

Отойти от выхода – чтобы приблизиться к нему.

Сайлар уже осознавал реальность этого парадокса, но ещё не был готов полностью ему довериться.

Страх окончательно запутаться, и не только не найти выход, но и потерять даже эту стену – был слишком велик.

И никаких зацепок на ответы больше не было.

Он спросил везде, где только мог.

Он выслушал даже тех, чьего мнения не спрашивал.

Суреш, Беннет, все Петрелли по очереди, Клер, Элль, отец, намёки из будущего, раскрывшее все карты прошлое – они подарили ему множество ответов, и ни одного повторяющегося.

О том, кто он – знали все, кроме него самого.

Сайлар, Габриэль и мистер Грей; убийца и жертва; проданный сын таксидермиста, непринятый сын часовщика и лживый сын Петрелли. Недоиспытавший ни любви, ни ненависти. Пропустивший во время пубертата период самоосознания и вышвырнутый на его поиски во взрослом, сформировавшемся виде, утративший гибкость психики и с неподъёмным багажом за спиной. Любитель ходить по чужим тропам и отчаянно ищущий свою.

Знающий, что она есть.

Чувствующий, что она близко.

Очень близко.

Ближе любого его предположения.

И всё, что ему нужно – это только домчаться до Нью-Йорка, отвернуться от стены, и пойти прочь.

И он узнает – кто он.

====== 120 ======

Питер спал беспробудно.

Как почти всегда, когда не было видений. Нейтан ему даже завидовал – сам он мог проснуться от любой мелочи: шелеста дождя, тихих шагов за стенкой, звука мотора или визга тормозов, даже изрядно выдохшихся после преодоления всех этих манхэттенских этажей; с недавних пор – тяжелеющего во время видений дыхания брата. Только к круглосуточному гулу самой активной части города пришлось привыкать, но это на удивление оказалось несложно.

Сейчас сон Питера был спокоен, город шуршал за окном даже тише обычного, дом молчал.

Посреди комнаты, прямо перед кроватью, стоял Сайлар и задумчиво взирал на открывшуюся ему картину.

Впоследствии Нейтан очень гордился тем, что не подскочил на месте, каким-то образом сумев сохранить спокойный и, что было ещё более важно, абсолютно правый вид. Возможно, он всё-таки слегка вздрогнул, но Питер от этого не проснулся, а Сайлар вряд ли заметил, так что это можно было не засчитывать.

Осторожно выбравшись из постели, подсунув сопящему брату вместо себя подушку, он невозмутимо накинул халат и молча указал Сайлару на выход.

* *

Они стояли, как два хищника, не торопясь делать поспешных движений; оба если не одной, то похожей породы, и с очень похожим ощущением посягательства на что-то своё, личное. Для каждого из них это самое личное, обнимавшее в соседней комнате подушку, было незаменимым. Хоть и совершенно по-разному. Но если собственничество старшего Петрелли было относительно понятно, и с его точки зрения, и извне, то у Грея всё было гораздо запутаннее и неоднозначнее.

Нет, это точно не был тот пожар, что, смешиваясь с самыми ужасными карами для гостя, горел в глазах прищурившегося Нейтана.

Но Питер был для Сайлара многим другим – мерилом, стимулом, компасом – и как бы малозначаще не значили эти слова для кого-то другого, в его личной вселенной на данный момент это было едва ли не единственным способом удержать равновесие.