Нейтан молча смотрел на перемещения брата, физически ощущая, как растёт в груди тревога, и как ноюще сжимается сердце.

Логика пасовала.

Мысли продолжали мельтешить.

Как же он на нём повязан – мелькнуло среди хаоса осознанное откровение – повязан отчаянно и без оглядки. Так, как нельзя. Ни с кем. Кроме Пита. Этому, за неделю не сумевшему «договориться» с кофемашиной, «специалисту» – он без колебаний был готов отдать всего себя. Со всеми слабостями и потрохами. На полную его волю.

И, повинуясь внезапной вспышке наития, Нейтан отлип от дверного проёма и, медленно подойдя к брату, присел за его спиной на стол.

Судя по затихшей возне, этот манёвр не остался незамеченным. Кофемашина обидчиво фыркнула и умолкла, лопатки Питера застыли, будто почувствовав возрастающий накал направленного на них взгляда.

- Господин сенатор? – не глядя, спросил он из-за плеча, признавая присутствие Нейтана в чреватой близости и с намёком на разговор о прошедшем дне.

- Кажется, мне необходима ваша помощь, господин парамедик, – раздалось позади. Низко, пробирающе, и… заигрывающе?

Будто не веря тому, что услышал – Питер обернулся и едва не обжёгся о блеск безотрывно смотрящих на него глаз. Влекущий и смешливый блеск, доказывающий, что ему не показалось.

Это будоражило и немного пугало. Это напрочь выбивало из головы все переживания и думы. Этому хотелось подыграть, но там, за этими смешинками, всё было очень серьёзно – Питер видел – а он не умел делать этого так, как Нейтан.

Он шагнул к брату, но не так чтобы вплотную, бесполезно бодрясь.

- Вы уверены? – немного сипло спросил он, приподняв бровь и тут же покрасневшими щеками лишая этот жест вложенного в него иронического смысла.

- Как никогда, – смешинок как ни бывало. За одно неуловимое мгновение Нейтан стал настолько серьёзен, насколько это вообще было возможно, – я мог бы соврать, что мне нужно искусственное дыхание, но, боюсь, мне нужно кое-что совсем другое…

Он смотрел, и больше ничего не говорил, и ничего не делал, только лицо его как будто приближалось, или Питеру это только мерещилось.

Он манил и околдовывал, и Питеру ничего не оставалось, как потянуться, подбираясь всё ближе к своему загадочному старшему брату, становясь всё выше него; не моргая, боясь пропустить мельчайшую деталь, наблюдать, как тот темнеет взглядом, как постепенно откидывает голову, и – даже больше, чем это необходимо – приподнимает подбородок; как мимоходом облизывает изнутри губы, как будто вот-вот что-то скажет, но продолжает молчать, только уголкам позволяя шевельнуться в полуулыбке и тут же вернуться на место. Как бросает короткий взгляд на губы Питера и снова возвращается к его глазам. Уже так близко. Совсем близко. И смотрит… снизу вверх.

Питер навис над ним, остановившись буквально в сантиметре от его лица.

Всё это можно было бы списать на наваждение, если бы не позволяющая усомниться эмпатия.

Всё это можно было бы принять за игру, если бы Питер очень точно и остро не чувствовал лезвие, по которому шёл к нему Нейтан. За этим флиртующим блеском в глазах было такое желание что-то доказать, такое напряжение и обнажённость.

Преодолев последние крохи дистанции между ними, Питер склонился к брату и, скользнув ладонью под его подбородком, потянул к себе, приникая к таким уже знакомым, но по-прежнему невыносимым губам.

Сердце подпрыгнуло до самого горла.

Он главный – клокотало к груди, пока Питер влажно обхватывал верхнюю губу Нейтана.

Он ведёт – ёкало где-то там же, пока он прикусывал нижнюю, не переставая бережно удерживать за подбородок.

Это непривычно, но почему-то совсем не удивительно – Нейтан мягок и податлив, сенатор Петрелли нихрена не сенатор на этом столе, в этой квартире, рядом, здесь, сейчас, и не только сейчас, всегда…

А сенатор млел и пытался остаться в здравом рассудке.

Господи, Питер делал это так… старательно, так сосредоточенно, так сладко.

Где-то в груди запутался стон, и Нейтан почувствовал, что сейчас его голова откидывается назад не столько по его воле, сколько от охватившей его слабости. Он позволил себе коснуться ладонью щеки брата – едва-едва, не для того, чтобы куда-то направить, а чтобы удержаться самому. Голова кружилась, наверное, от того, что была слишком откинута назад, из-за чего же больше.

Отпускаемый поначалу с очень громким скрипом, но ещё по мере приближения Питера резво набирающий обороты, его контроль совсем свалился с катушек и, впервые полностью передав управление кому-то другому, с превеликим удовольствием покатился к чёрту.

Нейтан простонал, обдавая дыханием пробравшегося в его рот настойчивого вторженца, и, пока окончательно не потерял равновесие, вцепился в футболку своего специалиста по спасению людей.

Дать Питеру не просто понять, но прочувствовать – сердцем, волей, кончиками пальцев – он может влиять на всё, что касается брата.

Это действие Нейтана не было осознанным, «выстрел» был практически слепым – для того, кто привык в качестве прицела использовать математику. Он ещё не привык отдаваться интуиции, к тому же так рискованно, наобум… но, кажется, не прогадал.

Впрочем то, что он «не прогадал» ему ещё только предстояло выяснить.

Потом.

Немного позже.

* *

Когда, прибившись ему под бок, Питер рассказал о своём новом сне.

====== 119 ======

Он ещё никогда не видел такое количество мёртвых тел, если только это можно было считать телами.

Десятки. Может, даже сотни. Они лежали, стояли, висели под потолком, щурились на него со стен. И заполняли захламленное помещение ни с чем не сравнимым запахом пыли, смерти и какой-то химии.

Наверное, ему следовало ожидать чего-то подобного.

Затерянного отшельнического дома на самом унылом краю земли, который только можно было представить, битком забитого чучелами и одиночеством.

Воспоминания настигли его недалеко отсюда, в давно заброшенном придорожном кафе, мимо которого он чуть не проехал.

Остановился в последний момент.

Возможно, какие-то из способностей помогли ему, или просто память, оказавшаяся в давно забытых местах, проснулась, разбуженная сердцем, встрепенувшимся при виде вывески, двери, затёртого стола, щели под стойкой бара, найденной детской машинкой. Сначала смутно, потом всё яснее, воспоминания ожили, наливаясь красками и звуками, возвращая на много лет назад, когда отец привёл его сюда, для того, чтобы…

Он даже не помнил, сколько ему тогда было лет. Достаточно много для того, чтобы понимать, что происходит что-то нехорошее, но недостаточно для того, чтобы понять что именно.

Отец его продал.

Тем, кого преданный и проданный ребёнок после, на протяжении многих лет, считал родителями.

А потом отец сел в машину к его настоящей, рыдающей матери, и убил её – и, похоже, именно из-за этого воспоминания Сайлар перечеркнул все остальные.

И вот он стоял посреди чужого дома и даже не знал толком, что испытывает.

Он злился на себя и на ситуацию за то, что никак не мог вытащить из себя ненависть к отцу. Он должен был сейчас её испытывать! Он должен был! Но в нём ворочались брезгливость, опустошённость, разочарование, горечь, даже жалость к этому убогому существованию, которое влачил человек, давший ему жизнь и убивший его мать. А ненависть… она будто оглядела вместе с ним все эти чучела и грязь, и не нашла причин растрачиваться на эту гнусную мелочь.

* *

Появление самого отца мало повлияло на испытываемые Сайларом чувства. Только ещё больше усилило недоумение и брезгливость.

Теперь это был всего лишь умирающий старик, зависящий от лекарств и инвалидной коляски, больше похожий на одно из своих чучел, чем на живого человека. Даже появление сына не вытащило его из эмоционального савана, в котором он пребывал, похоже, уже очень долгое время.

Не хотелось ни убивать его, ни делать ему больно, ни заливать саркастической желчью. Ни прощать, ни спасать, не сжигать этот дом дотла.