Заполнял собой всю, без остатка, насыщенную жизнь сенатора Петрелли, даже если находился за сотни километров.

Умудрился при этом в рекордно короткий срок стать одним из лучших парамедиков в отделении.

Собирал дома в особую папку вырезки из газет со спасёнными им во время дежурств жизнями, и просто выписки из госпиталя. Чаще брал утренние смены, приходя домой раньше Нейтана и встречая его. Редко – дневные, по возвращении успевая только поесть и принять душ. Почти никогда – ночные, не позволяя никому и ничему отнимать их честное, накопленное за очень много лет, время на двоих. Отсекал от возвращающегося из Вашингтона брата все государственные заботы. Разглаживал губами морщины на его лбу. Сбивал непочтительными подколками накопленный за день в сенате пафос.

Но, несмотря на их абсолютную и ничуть не уменьшающуюся поглощённость друг другом, Нейтана не отпускало ощущение возрастающей недостаточности присутствия брата. Около себя, вокруг себя, внутри себя. Тот был рядом, но как будто таял. Не уменьшающимся количеством проведённого вместе времени, и не затухающими чувствами, а на каком-то невидимом подуровне. И что это за грёбаный подуровень, и как вернуть ему видимость и плотность, Нейтан никак не мог понять.

* *

- Мистер Данко?

- Мистер Петрелли?

Они столкнулись на ступенях здания сената, и одного перекрёстного взгляда оказалось достаточно для того, чтобы даже не пытаться делать вид, что они не знают друг друга.

Впрочем, ни о какой «дружбе» не могло быть и речи.

То, что он не понравился мистеру Данко – это Нейтан понял сразу.

Но и то, что тому не понравился бы любой на его месте – это Нейтан тоже понимал. Потому что главным фактором этого негатива была не личная неприязнь, а полная изоляция мистера Данко от последствий поднятой им волны.

Он кинул камень в сенат, но наблюдать за разбегающимися от него кругами ему не позволили. Могло ли это не злить?

Однако и личная неприязнь не заставила себя долго ждать. Потому что то, что человеком, реализующим начинания мистера Данко, оказался не кто-то, похожий на него, и с кем можно было бы договориться о сотрудничестве – а некий, наверняка просто просиживающий в сенате штаны, слишком молодой и глянцевый хлыщ, должно было оказаться для него хуже пощёчины.

Но Нейтану не требовалась любовь мистера Данко.

Его главной целью было показать тому, что у глянцевого хлыща под мягкой обивкой – железная арматура и устойчивое желание мира, и минимизировать степень влияния ненавистника сверхлюдей на зарождённое им дело.

- Могу вас заверить, что приложу максимум усилий для развития нового агентства, – со всей, хоть и несколько демонстративной, учтивостью пообещал он, заставляя верхнюю губу мистера Данко дёрнуться в непреодолимом желании ощериться.

- А вы уверены, что понимаете, с чем вам придётся иметь дело? – не собираясь даже и пытаться казаться «милым», процедил тот.

- Уверен, что обладаю всеми ресурсами и способностями для его воплощения.

- Они не люди. Они уничтожат вас, как только предоставится возможность.

- Я сумею с ними договориться.

- Вам нужно подготавливать не речи, а боевое подразделение!

- А вы уверены, что мы говорим об одном и том же? – приподнял бровь Нейтан, – война и политика – разные вещи.

- Вот именно! – повысил голос, не выдержавший нарочито приглушенного тона беседы, Данко, – и, если вы ещё этого не поняли, война уже на пороге!

Знал бы тот, что она в самом разгаре, и что позади уже несколько битв.

Знал бы тот, насколько фантастически трудно удерживать её в стадии «холодной». И далеко не только из-за людей со способностями.

Знал бы тот, что перед ним один из «таких».

Но тот явно не знал.

К счастью.

Нейтан оглянулся, недоумённо улыбаясь, якобы выглядывая эту самую войну – и этой улыбкой, и своим молчанием ещё больше зля оппонента.

- Глупцы! Вы понятия не имеете, с чем вам предстоит бороться! – с презрением выплюнул тот.

- А вы, стало быть, имеете, – внезапно посерьёзнел Нейтан, стирая улыбку и заливая взгляд сталью, – так просветите меня, мистер Данко.

Тот вдохнул большую порцию воздуха, кривя губы и напрягая ноздри… и, выдохнув и усмехнувшись, бросил:

- Дождусь, пока разберётесь сами, – и, развернувшись, чеканным шагом пошёл прочь, оставляя сенатора смотреть ему вслед и раздумывать над его последними словами.

И Нейтан стоял и раздумывал, но немного не в том ключе, на который рассчитывал мистер Данко.

Последние слова последнего позволяли надеяться, что, хотя бы на время, с его стороны не будет предпринято никаких попыток вмешательства.

Выпускать из вида того, конечно, не стоило, но вполне можно было бы некоторых людей перекинуть с наблюдения на более продуктивные для агентства занятия. Особенно Беннета. Гаитянин справится и без него. Можно выделить ему ещё несколько людей в помощь. Впрочем, это с недавних пор тоже находилось в компетенции Ноя. Нужно просто известить его о результатах сегодняшнего дня.

Ведь – чёрт возьми – этот день можно считать днём рождения Агентства!

Нейтан прислушался к себе, пытаясь уловить в своём настроении хоть каплю триумфа, но, пусть его и наполняли удовлетворение и радость, никаких звенящих ноток в них он не чувствовал.

Он был просто рад. День получился плодотворным. Мать будет довольна. Завтра предстояло много новых дел. Нужно отдохнуть. Даже не так – выдохнуть. Усталость всегда даёт о себе знать лишь на финише. Не раньше. Президент намекнул на регулярные встречи и отчёты. Сегодня у Питера была утренняя смена, и он уже давно дома.

Мысли мельтешили, люди обходили сенатора Петрелли, так и продолжающего стоять на ступенях и смотреть в невидимую точку.

Ему вдруг остро захотелось домой.

Он глубоко вдохнул, оживая, оглядел площадь перед зданием сената, незаметно потянулся, разминая напряжённые мышцы, и, закинув на руку пиджак, направился ко входу.

Домой.

Дольше идти до крыши, чем потом лететь.

Как же он хотел домой…

* *

Главным домом для них так и осталась квартира Питера.

Хотя два-три раза в неделю они оставались у матери (Нейтан – как можно более заметно и публично, Питер – как получится), но там, в родительском доме, всё-равно было не то.

И дело было не только в вездесущем присутствии матери, и не в том, что здесь они гораздо сильнее помнили себя детьми, и даже не в том, что у них была не одна комната, а две разных.

Мать вела себя так, словно ничего особенного с её сыновьями не происходило, и будто это не она завела несколько недель назад тот смущающий разговор; воспоминания о детстве не вводили в смятение, а комнаты братьев соединялись общей дверью и, разумеется, имели замки на тех, что вели в коридор.

Дело было скорее в том, что здесь были не только они.

Здесь – в самом доме – была память нескольких десятилетий, и это была в общем-то хорошая память, но именно сейчас, в ещё очень зыбкие моменты новой для них степени сближения, им не хотелось ничего, кроме самих себя.

Их оживший круг требовал вакуума вокруг: он укреплял новые границы, и не желал подстраиваться при этом ни на что извне, опираясь лишь на то, что творилось внутри.

Они искали свою точку уюта.

Подтверждали старые приметы и правила, наслаждались нахождением новых.

И в маленькой квартире в самом сердце Манхэттена это происходило непосредственней всего.

* *

Питер возился с кофемашиной, объявившейся на их кухне буквально неделю назад.

Такой домашний, взъерошенный. Такой деловой.

Якобы ничего не замечающий.

Но явно ведь услышал звук отпираемой двери и уж никак не мог пропустить изменившийся эмоциональный фон.

- Привет, – Нейтан снял пиджак, кинув его на кресло и, пройдя до кухни, остановился в дверях.

- Привет, – не оборачиваясь, ответил Питер. Не отвлекаясь от кофе, сосредоточенно «общаясь» с кнопками и программами, столь ослепительно излучая обыденность, что это больше, чем что-либо кричало о том, что всё не так уж и нормально.