Превозмогая горечь, он перехватил брата, но на этот раз не так, будто решил сломать ему рёбра и впечатать в себя, а так, словно собирался облечь его в защитный согревающий кокон. Обвивая обеими руками, через всю голую спину, наискосок, бережно и крепко. Честно признаваясь самому себе, что укутывая его так – он укутывает и себя.

Мысленно молясь о них обоих.

…Господи… если ты дал это… и если ты дашь сил это принять… то дай сил ещё и поверить.

====== 113 ======

Поверить было сложнее всего.

Их обоих спасало именно то, что им никуда не нужно было торопиться.

Что в первые минуты они оба не соображали вообще ничего, и самые первые шаги перехода на другой уровень были пройдены без контроля сознания, в абсолютной слепоте, на одних инстинктах.

Что потом им была дана вечность на то, чтобы осознать – они могут целоваться, не формально, по-настоящему, дурея от каждого воплощённого микро-желания того, что они могут делать, соприкасаясь губами – залечивая ли слюной укусы, толкаясь ли в рот языком – и ничего с этой вечностью не случится. Что земля не расколется, и ничего не взорвётся, и никто не умрёт; что если кто-то и потребует с них компенсацию или расплату за это наслаждение, то только они сами. Что это не просто наслаждение. Это нечто, без чего они – по собственной ли вине, или по воле судьбы или обстоятельств – именно сейчас не могли больше продолжать ничего делать.

Вообще ничего.

Потому что за минуту-полчаса-час до этого – когда телефоны разрывались от неотвеченных звонков – они даже дышать нормально не могли.

А теперь… они даже не сказали бы, могут они дышать или нет, они добрались до самого мощного из тех, что когда-либо имели, источника жизни, и даже дыхание стало для них не необходимостью насыщать организм кислородом, а ещё одной из возможностей общения и обмена.

Ведь дыханием так замечательно можно было «коснуться».

Им можно было что-то сообщить. Его можно было прочесть и впитать.

Его можно было сплести в один ритм, им можно было всё смягчить.

Сначала, не торопясь, подчинить его себе, выровнять, войти в свой темп – а потом подчиниться ему самим, уплыть в самый шторм бесстрашно и безоглядно, как на воздушной подушке. Уже зная, что рано или поздно волны захлестнут их, но имея возможность привыкнуть, полностью созреть к их появлению.

И хоть немножечко поверить.

Что это правда.

Это – с ними.

Это – несмотря ни на что.

И они не тонут. Они плывут. Они дышат.

Вместе.

И мироздание, кажется, не возражает…

И они привыкали.

И ни один из вдохов не делали раньше, чем были к нему готовы. Не совершали ни одно из движений, если на то не возникала острая необходимость, предполагающая только один вариант сиюминутного развития событий.

У них всё происходило, как в первый раз.

Не только между ними, а вообще.

То, что было обыденностью с другими – сейчас сопровождалось самым кристальным изумлением.

Они были как девственники, только без обременения в виде полагающихся для первого раза неловкости и комплексов.

Было, например, настоящим откровением выяснить, что можно целовать не только губы.

Не беспорядочно тычась, и не стирая щетинами друг другу кожу, а по-настоящему.

И по-разному.

Добираясь до шеи, влажно и с тайным ликованием спускаясь до ключиц; или в порыве нежности посасывая мочки ушей; или плотоядно прикусывая подбородки. Или… Или… Нейтан первый, Питер следом, даря и тому возможность испытать, сколько наслаждения доставляет стоять, пошатываясь, откинув назад голову и подставляясь под эту стихийную ненасытность.

Обнаруживая, насколько насыщеннее становится при этом запах заласканной кожи – и, подчиняясь новой волне возбуждения, возвращаясь по проторенному пути назад.

Накатами, то атакуя рты друг друга, увеличивая интенсивность – то замедляясь, утешая и зализывая истерзанные губы.

Так невозможно.

Так – уже вечность как – недвусмысленно.

Руки давно жили собственной жизнью.

У Нейтана – полностью подчинённые рефлексам, у Питера – наитию.

Первый задавал темп, второй – ритм.

У них складывалась просто идеальная система.

Хотя Питер по-настоящему испугался, когда Нейтан с усилием, будто переступая через порог, отодвинулся от него.

Пока не понял, что тот утягивает его в сторону спальни и кровати. Той самой кровати, в которой ни тот ни другой, по очереди оставаясь здесь в одиночестве, уже давно не могли спокойно спать, одолеваемые тоской и выматывающими мыслями друг о друге.

Кровати, уже давно ставшей общей, но не разу ещё не разделённой ими одновременно.

Теперь это тоже казалось недоразумением.

Теперь… на фоне творящейся неизбежности…

- Всё хорошо… – горячим и несколько заплетающимся шёпотом уверил Питер, когда Нейтан вдруг притормозил на полпути, затаивая дыхание и преткновением становясь на пути несущих их волн.

Но тот только тяжело и принуждённо повёл головой и поднял на него взгляд, полный жгучей смеси несанкционированного отчаянья и не собирающейся отступать страсти. Взгляд мятежный и очень далёкий от фразы «всё хорошо». Выводящий Питера из режима только лишь «следования», и автоматически переводя его на режим ответственности.

Как это уже бывало.

В этот последний год…

Когда оказалось, что не всегда старший должен быть самым сильным.

Даже если сам Нейтан так не считал.

Хотя… боже… это ведь было совсем не сложно, это было даже легко и так трогательно – перенимать у него бразды правления ситуацией. Ни на секунду не умаляя его силы, проводить его там, где в одиночку он был слеп, поддерживать там, где не держали ноги.

Питер любил эти редкие моменты, но не любил то, что их вызывало.

Эмпатия, до этого момента пребывающая в глубоком шоке, пробужденная острой, действительно важной необходимостью, снова чуть не отправилась в перезагрузку, попав между жерновами слишком противоречивых чувств. И своих – и чувств Нейтана.

Питер поднял руку и, нарочно стараясь быть не слишком нежным, провёл ею от макушки до лица брата, зарываясь по пути в волосы, оглаживая все линии и черты, и, вернув к себе его потерявшийся было взгляд, встретил не терпящим умолчания немым вопросом.

С трудом балансируя между состояниями ступора и взрыва, Нейтан медленно, будто нехотя добрался до поработившей его руки. Переплёлся пальцами и, поцеловав ладонь, повернул к Питеру повреждённым местом.

- Ты не умеешь исцеляться, – пояснил он таким тоном, будто сообщал о дате скорой смерти. Как будто сам факт неумения регенерировать автоматически укорачивал жизнь брата до трагического минимума.

- Угу, – чувствуя, как отпускает нагрянувший было страх, вежливо промычал тот. Не зная, радоваться или снова плакать из-за причин, приведших Нейтана в столь печальное и несвоевременное состояние. Тот стоял такой взволнованный, такой терзаемый виной, страхом, а ещё – всё смягчающей нежностью и отказывающимся сдаваться вожделением.

О, его замечательный старший брат. Блюститель самим же придумываемых правил. Поборник идеалов.

Умеющий защищать правду, но не всегда умеющий её видеть.

С принципами, но без наития.

Готовый рискнуть планетой ради ничем не гарантированной защиты жизни брата.

Чувственный, но не чувствительный.

С опытным и горячим (боже…) телом, и наивным пугливым сердцем.

Прославленный любовник, боящийся любить.

Прислонившись к оказавшемуся за спиной косяку и обхватив Нейтана за талию, Питер потянул его на себя, как будто заранее зная, что тот не сможет на это не отреагировать и непременно захочет вдавить его в, пусть и вертикальную, но всё же поверхность.

- Ты тоже… – раздался его голос, с трудом проникая в сознание брата сквозь пелену охватившего того нового помутнения, – тоже не умеешь…

Это должно быть что-то важное – то, что этот голос говорил, но Нейтану было очень сложно разделить необходимость вникать в смысл этих слов – и необходимость продолжать вдавливать Пита в стену.