Столь неожиданно свалившийся страх на фоне горячего возбуждения казался особенно ледяным. Сковывающим. Заставляющим до скрежета сжимать зубы.

Он тоже не умеет исцеляться – с трудом выудил из хаоса мыслей Нейтан посыл брата.

И это что-то значит.

Тот что-то пытается этим объяснить.

Тому должно было быть больно. Если не там, где в него вминались чужие бёдра, колени, грудь и руки, то там, где вдоль позвоночника в спину впивалось деревянное ребро дверного проёма.

Он тоже не умеет исцеляться – продолжало биться в мыслях Нейтана – и это ставит их обоих на одну ступень на шкале безопасности.

Сам он, ошарашенный контрастом льда и жара, практически не ощущал физической боли. Она ему не мешала, наоборот, с ней было легче. Она была понятнее и подконтрольнее. И, даже с закрытыми глазами, помогала лучше чувствовать Питера – живого, здорового, не собирающегося умирать и, кажется, имеющего на эту жизнь множество планов.

Одна степень риска. Одинаковые причины для страха.

Да разве может быть у них что-то одинаковое?...

Нейтан вздрогнул, когда его стиснутых губ коснулась волна дыхания, а за ней, сразу же – предваряя новый цикл жизнетворного сумасшествия – тёплый и влажный язык.

Одинаковые возможности жить…

Он так и не понял ничего связного, но ощущение неотвратимой, уникальной беды отступило, не избавив полностью от беспокойства, но переведя его в другую плоскость – туда, где всё имело совершенно определённое решение. Решение, кажется, одинаковое для них обоих.

И, что было сейчас особенно актуально – решение, не требующее немедленной реализации. Способное подождать.

Напряжение постепенно оставило его, губы расслабились и впустили напористого завоевателя, столь же наивного, сколь и решительного.

Отпустив последние мысли о страхе восвояси, и снова полностью погружаясь в ощущения, Нейтан оторвал Питера от стены и, преодолев последние несколько шагов до кровати, рухнул на неё вместе с ним.

* *

Мир вокруг кружился так, будто, коснувшись покрывала, они продолжили падать дальше.

Тело Нейтана, распалённое сладостной властью над прижатым к стене извивающимся «противником», и лишённое этой власти на те несколько секунд, что потребовались им для того, чтобы добраться до кровати, потребовало всё это счастье обратно.

Истратив весь свой самоконтроль на то, чтобы аккуратно уложить Питера на спину, Нейтан сдался на волю своим уже смешавшимся с умениями инстинктам, и, навалившись сверху, впечатал его в кровать.

Закрывая собой от всего остального мира. Защищая собой. Укрывая. Наверное, всё-таки за что-то наказывая. И одаривая. И клеймя. Зубами, губами, руками, всем собой. Почти не удерживая собственного веса, всей тяжестью заявляя о себе.

Питер был просто сметён этим.

Можно лишить духа, ударив в солнечное сплетение, или сознания – ударив по голове. Но он не знал, что нужно было сделать, и куда ударить, чтобы произошло то, что происходило сейчас с ним.

Всё, чем он сейчас мог управлять – была эмпатия.

Всё остальное, его дух, его сознание, его тело – жило вне его, своей собственной жизнью, если и подчиняясь кому-то, то не ему, а Нейтану.

Как будто это не он выгибался, словно ему было мало тяжести придавившего его тела, и непременно хотелось ещё усилить сплавляющее их напряжение. И не он, согнув немного ногу, добавляя им новых точек соприкосновения, вызывал у Нейтана спазм всех мышц и чуть ли не остановку сердца. И не его соски, истёртые трущейся о них рубашечной тканью, пульсировали блаженной болью. И не в его живот впивалась металлическая пряжка ремня. И горел под отправившейся гулять по его телу рукой тоже не он.

Он ничего не делал. Он только чувствовал.

Себя.

И его. Его – даже сильнее. Насыщеннее. Острее.

Не так, будто он сам себя вжимал в кровать.

А так, будто он одновременно чувствовал и свою и его разливающуюся по телу сладостную тяжесть. Так, будто они обменялись сердцами, и он сам едва не плачет от непривычной для себя сдержанной надрывности – и может только надеяться, что Нейтан оказался готов к той прорве чувств, что населяли сердце его безтормозного младшего брата.

Он чувствовал его.

Впиваясь пальцами то в его волосы, то в рубашку, то в покрывало. Откинув голову назад, цепляясь взглядом за блики на потолке, и задыхаясь – чувствовал.

Так знакомо и так ново.

Раньше, чем Нейтан догадывался скользнуть губами ниже ключиц – чувствуя его озарение.

Заражаясь его шальным азартом прежде, чем тот решался пробраться ладонью ниже пояса шорт.

По предвкушению предугадывая действия.

Постепенно замечая, что исступление Нейтана отзывается пронизывающими иглами в его собственном животе, а приступы нежности – томительной слабостью во всём теле.

Брошенные на время губы пересыхали быстрее, чем он успевал их облизывать.

Глаза уже давно блестели не от слёз.

Он полыхал от действий и заливающих его эмоций Нейтана.

Впитывал в себя его холодное безумие и доводил его до кипения.

Он знал, что не услышит от брата – по крайней мере, сегодня – ни слишком громких стонов, ни умолений. И он не ждал. Позволял ему за двоих ласкать, а себе – за двоих быть откровенным. Зная, что они оба наслаждаются и тем и другим. Со всей простотой принимая то, о чём раньше ему не хватало наглости даже думать.

* *

У Нейтана пульсировало всё.

Мысли, сердце, член, подушечки пальцев, губы, даже, кажется, само пространство вокруг него пульсировало, то разрастаясь, то коллапсируя.

Он уже давно перестал вдавливать Питера в кровать, обнаружив – тоже, как впервые, будто издеваясь над всем своим прошлым опытом – что небольшое, горячее и пропитанное испариной расстояние между телами открывает множество новых, незнакомых до сих пор возможностей. Фантастических и сумасшедших.

Его снедало смутное подозрение, что он не в полной мере контролирует свои действия, не зная, то ли радоваться этому обстоятельству, позволяющему не испытывать неловкости первого раза с Питером, первого раза с мужчиной, в конце концов; то ли переживать, боясь натворить что-нибудь не то.

Но что-то подсказывало ему, что «не то» он натворит вряд ли, и поэтому он старался не слишком вздрагивать, после отступа очередной волны умопомрачения обнаруживая себя то буквально насилующим языком рот Питера, то оставляющим пальцами синяки на его бёдрах.

То нависшим сверху, двигающимся вниз, по гортани, ямке между ключицами, ключицам, медленно скользя по коже губами. Не мокро, очень легко, собирая запах, вдыхая, осязая его. По пути цепляясь за сосок и в потрясении замирая, нуждаясь в паузе для того, чтобы осознать значимость этого необычайного события. Будто не зная, что с ним таким – маленьким, со вжавшимся ореолом и торчащим кончиком – делать. Чувствуя, как усиливается вся его распоясавшаяся жизнерадостная пульсация, и грозит полнейшей и преждевременной катастрофой.

Он обнял брата обеими руками, плотно удерживая того на месте, и припал к причине своего потрясения приоткрытым ртом. Мягко прижав языком, и обводя вокруг большим пальцем мышечный контур грудной клетки.

Разгораясь нежностью к засопевшему и выгнувшемуся Питу, воспаляя мозг изумлением ещё одного нового открытия, и обнаруживая в себе – именно сейчас – новую потребность – прижаться всем телом. Голым телом. Без одежды, которая до сих пор, кажется, всё же больше помогала, чем мешала, но – именно сейчас – стала вдруг казаться категорически лишней.

Именно сейчас…

Тем более что рубашка уже давно оказалась выправлена из брюк, и даже наполовину расстёгнута (когда? кем?). А шорты Питера сползли почти до середины бёдер (господи), и, уже давно ничего толком не скрывали. И руки Питера (он снова мог читать мысли?) решительно вцепились в ремень, гремя пряжкой и нелогично одновременно пытаясь уже стянуть брюки вниз.

Именно сейчас…

Именно сейчас…

Немного отстраниться, чуть съехав набок, предоставляя Питу больше пространства для его ожесточённого сражения с застёжками и брюками. И чуть самому не задохнуться, когда тот, потеряв терпение, толкнул его, заставляя упасть на спину и, оседлав, неожиданно споро начал справляться с одеждой.