Обдавая воздухом его губы.

Замечая, как каменеют под пальцами мышцы шеи.

Успевая довести свою панику почти до сердечного приступа.

В своей эмпатической перегрузке не чувствуя, что все эти страхи, желания и приступы у них теперь ровно пополам.

Едва не убитый этим прикосновением, Нейтан, как в забытье, приоткрыл рот, ловя на себе эти губы, испуганные, как осенние листья; искусанные, солёные от нескольких всё-таки прокравшихся вниз капель боли. Осторожно коснулся их влаги – отчётливо понимая, что это уже в миллион раз больше того, чему бы он хоть когда-нибудь смог бы придумать оправдание… и провалился в невесомость… потому что невозможно было вытерпеть всё это… и трепещущие пальцы, и безумие в голосе Пита, и его вкус… такой близкий, но такой незнакомый… пока незнакомый… почему-то незнакомый… катастрофически… И это было такое невозможное недоразумение, что Нейтан сорвался, выбираясь из своего колючего паралитического надрыва, бухнулся в этот омут, снова с силой прижимая к себе стоящее перед ним божье чудо, заранее не давая тому упасть на подкошенных ногах, в несколько плавных, но напористых движений раздвинул его губы и аккуратно, но глубоко вторгся языком. Заполняя весь рот – как никогда не делал раньше, ни с кем, считая это чем-то чересчур. Но сейчас – было не чересчур, сейчас даже этого казалось мало, и хотелось выпить… всего его… своего героя, своего мучителя, своего… брата … несмотря ни на что… своего младшего… и слишком – до преступления, до одури, до адовых мук – любимого… выпить наконец-то до дна…

И почти сразу же сбежать…

После нескольких сильных движений, не отпуская затылок и не отстраняясь совсем – сбежать на самый край губ. Не целуя, не лаская, только прижимаясь, снова жмурясь и убегая ещё дальше, к тому, что помнит всю жизнь, на что уже рефлекс, снова и снова проводя губами о щёку, ещё не успевшую зарасти щетиной, но всё равно почему-то сдирающую тонкую кожу почти в кровь. Цепляясь за эту боль, за знакомые действия, чтобы хоть как-то удержать разум. Снова и снова убеждаясь, что всё совсем не так, как раньше. Ведь пальцы горят, а от малейшего их движения Питер вздрагивает и прижимается ещё сильнее. Всем телом… господи… всем своим тёплым гладким телом… и не сопит, притихший, мягко в шею, а опаляет вымученными выдохами, ласкаясь приоткрытыми губами, теперь ещё и влажными после немыслимого поцелуя.

Господи…

Нейтан стиснул его, не давая пошевелиться никому из них обоих, застыв над пропастью, куда его вышвырнуло промелькнувшее под смеженными веками видение зацелованных губ, как будто ещё надеясь, что, если замереть, то их может отнести по инерции на понятный, твёрдый берег, где можно спокойно встать и оглянуться… но сам же не выдержал, вместе с первым же выдохом издав еле слышный стон.

Прозвучавший, словно спущенный курок стартового пистолета, за которым уже только один путь.

Окончательная бесповоротность.

И снова губы.

Снова дыхание.

Снова вкус.

И очнувшиеся от ступора рефлексы – всё, что заставляло других считать Нейтана «чудесным любовником».

Всё, что только сейчас приобрело действительно важный смысл, позволило довериться своему телу, потому что иначе – при полностью свихнувшемся разуме – он бы не смог. И всё бы испортил, перечеркнув и утерянное прошлое и так и не состоявшееся будущее.

* *

Сердце стучало набатом.

Молотом по раскалившейся добела наковальне. Каждым ударом засыпая искрами. На каждом ударе ослепляя, и лишь на мгновение между ними позволяя прозревать. Замедляя свой неостановимый ритм, но увеличивая амплитуду и мощь.

Заставляя проникаться каждой секундой, каждым новым откровением, проверять каждую пядь на прочность и здравость, убеждаясь в их настоящести и необратимости.

Неосознанно – потому что всё, что Нейтан успевал осознать между этими ударами – это темноту комнаты и возрастающую упоённость Питера.

Инстинктивно – потому что все остальные его «локаторы» и «планировщики» за сегодня выгорели дотла, позволяя, наконец-то, перестать оглядываться на заимствованные правила, прикрываться чужими сводами и богами – и здесь, сию секунду, молотом по наковальне, выбивать новый кодекс, наверняка, неидеальный и потребующий расплат и подтверждений, но честный до последнего удара и, кажется, единственно возможный для них двоих.

И очень легко принимаемый – так, будто то самое мироздание (вероятно, посмеиваясь, а может, и оплакивая все их предыдущие блуждания) и не сомневалось ни в чём.

С неисчислимым множеством пунктов, подпунктов и оговорок – и дарующий такую свободу, которую не дала бы ни одна анархия.

Свободу жить.

Свободу защищать.

Свободу рискнуть – и перестать удерживать своё зацелованное и издавленное в объятиях богатство; сделать то, чего, как оказывается, хотел до дрожи, страстно, давно, целую вечность – одной рукой зарывшись в его отросшие волосы, второй, снова подхватив под подбородок, немного отстранить и провести подушечкой большого пальца по абсолютно уже неприлично припухшим губам. Слегка сумасшедше улыбаясь опьянелому взгляду Пита – сначала растерянному, но после первого же прикосновения расслабляющемуся и пьянеющему ещё больше – очертить контур верхней, красивой и идеальной и, легко поцеловав её, будто перед ней извиняясь, снова отстраниться, и медленно, очень медленно провести пальцем по нижней, доводящей почему-то почти до транса. Травмированной в детстве – вызвавшей когда-то у маленького Питера немало переживаний, искусанной сейчас – вызывающей у большого Нейтана тремор в коленках и тянущую тяжесть в животе.

Ему на удивление легко давалось это совмещение-разделение.

На то, что было между ними всегда – и то, что появилось сейчас.

Это не должно было быть так просто.

Но было.

Они остались братьями, узнав о разных ДНК.

И они оставались братьями, целуясь и даже не собираясь переставать этого делать.

Это сбивало с ног, это погружало в эйфорию, это будто дарило Нейтану не просто жизнь, а бессмертие, позволяя оставить в вечном пользовании всё, чем был и оставался для него Питер… Пит – маленькая звезда, Пит – божество, Пит – огромный раздражитель. Пит в руках, Пит в сердце, Пит – в их круге. Защищающий душу, «выедающий» мозг. Идеалист, герой, упрямец.

А то, что у «маленького» божества уже давно раздались плечи и появились морщины, было неважно; и даже его вряд ли осознанно подающиеся сейчас вперёд бёдра, как оказалось, ничуть не уменьшали его божественной сути. И то, что этот, без кавычек – огромный, раздражитель сейчас вился в его руках, отзываясь на малейшее движение, нисколько не вводило в заблуждение относительно его будущего своеволия и упёртости.

Младший брат оставался младшим братом.

Маленькая звезда сияла, не перекрытая ни единым пятном.

Самый главный человек в жизни Нейтана стоял перед ним и – после всего сегодняшнего кошмара – полностью доверившись, позволял делать с собой всё, что угодно. И уводил уже за совсем иную грань сумасшествия, безопасную для жизни, но чреватую… очень чреватую… её кардинальными изменениями.

Тем, как водил головой из стороны в сторону, стараясь попадать навстречу движениям пальцев и дыша на них. Как неуловимо, не перехватывая инициативу, умудрялся задавать ритм – неспешный, тягучий; не стопоря, но и не форсируя, впитывая в себя каждый миг. Как осоловело смотрел; как – очевидно потрясённый собственным бесстрашием – решившись, жарко провёл ладонью по щеке Нейтана, успев коснуться его ресниц и обвести сплетение белых шрамов. Как смешно косился и тяжело дышал.

Как не вытерпел, доведённый пристальным пожирающим взглядом и невесомыми касаниями, и закрыл глаза, и стиснул губы; и, шумно дыша, совсем не по-детски притягивая к себе Нейтана, потянулся к нему за новым утолением, мстительно-благодарно прикусывая за нижнюю губу.

Нейтан провёл рукой по его спине, широко и мягко, ответно вдавливая в себя, и вдыхая в себя его судорожный выдох.

Снова чувствуя намертво застрявший в груди – накопленный за всю жизнь – солёный ком.