Не пытаясь вернуться и пробраться домой через балкон, он машинально зашёл в подъездную дверь и поднялся к себе на этаж. В коридоре было темно и тихо, номер квартиры слабо поблескивал в проникающем через окно уличном свете.

Дом встретил равнодушием и звёздно-полосатой кружкой.

Питер закрыл за собой, превозмогая желание прямо на пороге стечь на пол, прошёл в комнату, и неприкаянно застыл посередине, уставившись через окно на стоящие напротив дома и освещаемое ими снизу небо.

А ведь Нейтан мог бы сейчас быть на крыше – настигла его очередная мысль, бесконечно невероятная, но въедливая и колючая. Теоретически – ведь мог бы? На крыше сейчас хорошо – снова оживились его мысли, плавно набирая градус безумия.

Там всегда хорошо.

Как тогда, когда он полетел, сам, на глазах Нейтана, а тот, наконец-то, не стал это отрицать.

А перед этим он долго сидел один на выступе и, жестоко страдая (где теперь те причины для мук?), смотрел вниз, и Нейтан, наверное, чуть с ума не сошёл, увидев его там, практически висящим над пропастью.

Он ведь фактически тогда шантажировал своего упёртого и невыносимого кандидата в конгрессмены. Грозился спрыгнуть, если тот не признает, что они оба могут летать.

И они потом так крепко обнимались…

Питер отчётливо вспомнил ту свою эйфорию – от полёта и признания, от близости и от силы рук перепугавшегося за него Нейтана, и лёгкой шершавости от его наросшей за день щетины. Он прижимался к нему щекой – он вспомнил – и тёрся ею об успокаивающе шепчущие губы и тонкие шрамы на подбородке.

…

Все эти подкашивающиеся ноги и переполненные лёгкие.

Всё было уже тогда. У них обоих – всё это было уже давно. Даже если они этого не осознавали.

Скажи им тогда, и они бы отскочили друг от друга, как ошпаренные.

Произойди такое сейчас, и…

Рот наполнил солёный привкус, и, рефлекторно успокоив языком прокушенную губу, Питер подмял её зубами. Уставшие мышцы всё-таки напомнили о себе, и он добрался до кресла, опустившись и провалившись в его мягкую глубину, подгибая к себе ноги.

Но тогда когда же это всё появилось? Ну не в детстве же!

Он не помнил ничего похожего на «выстрел», после которого мог появиться тот первый несерьёзный покатившийся комок, выросший к настоящему времени в лавину, подгребающую под себя всё и вся. Но это мог быть и не выстрел, а лёгкий шёпот, прокатившийся эхом по уже нетвёрдому склону, коснувшийся его невесомым пухом – заскользившим дальше и совсем не грозящим в дальнейшим такими масштабными последствиями.

Или вообще ничего могло не быть, никакой точки отсчёта.

А могло быть – множество, этих точек, почти каждый день, почти каждое слово, и уж точно каждое мгновение, проведённое в их личном круге. И это куда больше походило на правду.

Но тогда бессмысленно искать их…

Ничего уже не изменить.

Если только не попросить гаитянина стирать всё по очереди, в обратном порядке, в поиске того самого момента невозврата.

Искусанная до крови, онемевшая губа уже не спасала, и Питер впился зубами в ладонь, одновременно закрываясь ею сам не зная, от чего. Скукоживаясь и с силой смеживая веки.

Он мог принимать правила Нейтана. Мог делать вид, что не замечает новых «проблем». Но отказываться от того, что у них уже было… это было вне пределов его способностей. Даже обнаружив, что всё самое сильное, самое запоминающееся, самое важное было насквозь этими «проблемами» пропитано.

Сейчас он не верил сам себе, что мог быть настолько слеп.

Где же были его сны? – они ведь никогда не молчали о важном.

Где была его интуиция тогда?

И где сейчас его грёбаная интуиция, когда она так нужна!?

Где все эти чёртовы способности, раз уж они вернулись?

Где тот везучий идиот, способный спрыгнуть с крыши в надежде полететь!?

И где Нейтан?

Телефон всё также молчал.

Боже… где Нейтан?…

====== 111 ======

Нейтан не чувствовал ни влаги, ни холода, пролетая сквозь плотный и толстый слой облаков.

Первое, что он смог ощутить после того, как оторвался от земли – это раскинутый перед ним бесконечный космос. Абсолютный. Глубочайший. Заполненный мириадами миров. Распахнутый от горизонта до горизонта. Готовый растворить в себе и впитать без остатка.

Если бы… Как бы это было хорошо…

Позади оставалась невысказанная правда и бурно оплётшие её недомолвки и ложь; страх потерять любимое прошлое, и страх обрести тайно и остро желаемое будущее; перезревшие цели; переросшие оболочки, ставшие настолько толстыми, что Нейтан чувствовал, что для него самого там, внутри, уже не остаётся места.

Дорога, уводящая от ада, которой он так тщательно придерживался, но которая почему-то не привела его ни к чему, похожему на рай.

Позади оставалась жизнь, которую он строил почти четыре десятка лет, но которая – уже не в первый раз, и теперь тоже – казалась совершенно чужой. Там оставалось ещё не привыкшее к нему правительство и уже отвыкшая от него семья, его новый стол в Вашингтоне и старый – в родительском доме.

Позади оставалось всё.

И ложное: идеальное, но отторгаемое. И честное, которое никак нельзя было принимать.

Там оставался Питер: его восстановленные способности, его желание понять и нежелание принимать предательство, его упрямо сдерживаемые слёзы и сбитая на ребре ладони кожа, снова отросшая почти до бровей чёлка и дрогнувшие на последних словах губы.

Позади оставалось всё – и ничего, кроме беспросветной водяной взвеси, добросовестно сокрывающей всю, в пределах видимости, землю. От горизонта до горизонта. Соприкасающуюся по периметру со вселенским звёздным шатром.

Даже здесь Нейтан ощущал себя внутри чего-то – огромного, но замкнутого. Земля с одной стороны, остальная вселенная – с другой, а между ними – он, продолжающий лететь вверх, и сам не знающий, зачем он это делает.

Просто там, выше, воздух был холоднее и чище, и легче проникал в лёгкие, покалывая их, но помогая очищать самые глухие закоулки, освобождаться от накипи и шелухи. И Нейтан летел, и остатки оболочек соскальзывали с него, по одной на каждый преодолённый вверх метр, и запреты и зароки срывались за ними вслед. Их было так много, что он не смог бы сказать, есть ли в нём что-то, кроме них. Оставалось ли хоть что-то от него самого, или они вытеснили всё и, долетев так до края самого чистого, самого холодного воздуха и сбросив последний балласт, он обнаружит, что Нейтана Петрелли больше нет. Что от него осталась одна видимость, которая просуществует лишь до первого сильного порыва ветра и развеется в разреженном воздухе, рассыплется среди звёзд, растворится среди туч.

И всё…

Но он не хотел умирать.

Нет, совсем не хотел, даже если так могло бы показаться кому-то, кто мог бы сейчас наблюдать за ним.

Хотя, конечно, ему следовало бы не дурить, и с самого начала отправиться в Вашингтон, или хотя бы в родовое гнездо – туда, где легко можно было бы продолжать придерживаться устроенной им самим линии существования. Где подавляющее большинство окружения либо не заметило бы его внутренней трансформации, либо даже одобрило бы её, как это сделали бы – он был уверен в этом – мама и Трейси. Им двоим от этого точно было бы счастье.

Да, наверное, многим бы это принесло и материальные и эмоциональные блага.

Он ведь умел быть удобным, положительным и полезным, и в состоянии абсолютного самоконтроля наверняка сумел бы украсить жизни всех, находившихся в зоне его влияния, людей – так он думал раньше.

Он бы не смог – был он уверен сейчас.

О нет, всё бы так и было – и блага, и польза, и одобрение, и комфорт. Но не слишком долго. Он не знал сколько, но точно не всю жизнь, если считать, что около половины он уже прожил. И даже не десять лет. Питер уверял, что будущего президента хватило на четыре года, да и то к своему истечению эти года уже мало походили на то, что он себе заранее напридумывал.

И вот он летел – и понимал, что он ещё даже не взошёл полностью на эту стезю, а там уже всё не то. Что если он вернётся, облачаясь и закупориваясь вновь со всех сторон – то это будет притворство даже не наполовину, а на все сто. И что сохранённая жизнь Питера, конечно же, это всё окупит. Но дать примерному сенатору энергию для длительного поддержания этого маскарада она не сможет. И счёт приемлемому притворству – полезному и с человеческим лицом – пойдёт не на десятилетия и даже не на годы. Нейтан не знал пределы собственного терпения и выдержки, но последние месяцы убедили его, что стоик из него – так себе. Он не выдюжит и года. Он либо превратится в монстра, либо сойдёт с ума. Либо сорвётся и…