Он прекрасно понимал, насколько жалок, глуп и безумен сейчас. Он осознавал, что это подмена, уловка, только отдаляющая принятие реальности…

Но он вцепился в неё и очень не хотел отпускать, настолько ярким оказалось это давно притупившееся ощущение брата рядом.

Не хотел отпускать.

Не сейчас.

Сейчас – ему нужно было «жить дальше». Но не по заветам улетевшего человека, а по желанию брата.

Образ сенатора тяжело, но неуклонно поглощался хмурым туманом.

Образ Нейтана всплыл в памяти так легко и быстро, как будто только этого и ждал.

Питер не сдержал надрывного горестного смешка – даже так старший брат умудрялся спасать его. Бросив и отрёкшись, но никак не повлияв на память о себе.

Боже… да захоти он, Питер мог бы запереться с этой памятью в любом месте, где он бы не смог пересекаться с сенатором Петрелли, и её хватило бы до самого конца его жизни, настолько бесконечным было хранилище его воспоминаний. Бесконечным и всеохватывающем. Спроси Питера сейчас – и он не смог бы назвать ни одного события, так или иначе не связанного с Нейтаном. Прямо или косвенно, с ним было связано всё. Он был везде. Он был всегда и повсюду. Живым. Обаятельным – на первый взгляд, закрытым – на второй, но в действительности всегда полным совсем не поверхностных чувств. Он мог быть любым – и довольным, и сердитым, и грустным, и смеющимся – но никогда он не был пустым.

И, закрыв глаза, можно было легко представить, что он здесь, рядом, и, также проводив взглядом своего улетевшего заблуждающегося двойника, теперь стоит и, глядя на мучения брата, привычно прячет за усмешкой переживание за него.

Дальше можно было бы представить, как он подошёл бы и, положив руки на плечи почти совсем сдавшегося Питера, встряхнул его, и в полномасштабном, развёрнутом режиме старшего брата начал подначивать и давать снисходительные советы. Но быстро бы скатился в неподдельное волнение, и, не обращая никакого внимания на чисто ритуальное сопротивление, притянул бы к себе. Или просто похлопал бы по плечу и фирменно улыбнулся, что тоже было бы здорово и знакомо.

Но он не подойдёт и не дотронется, не обнимет и не улыбнётся.

По крайней мере, если открыть глаза.

А открывать их придётся, потому что надо ведь «жить дальше».

Но ведь можно же ещё представить, что его здесь нет, но он где-то там, впереди, ждёт, и, конечно же, знает обо всём, что здесь творится.

И хотя Питер не знал, что лично ему дальше делать и как лично ему дальше жить, но он легко представлял, чего бы от него ожидал этот невидимый, отделённый от улетевшего сенатора, Нейтан. На что бы одобрительно кивнул, на что – поджал губы, на что – сдержанно, но горделиво хмыкнул.

Тот бы хотел, чтобы Питер послал к чёрту весь этот проклятый день, открыл свои трусливые глаза, но не продолжил бы пялиться в небо, транслируя в него свой жалкий молчаливый скулёж, а отправился бы домой.

Смыл бы там с себя всю боль и копоть, вспомнил, что в последние сутки почти ничего не ел, и заказал бы еду на дом: пиццу или что-то подобное, «вредное», но сытное – из того, на что сам Нейтан обычно взирал неодобрительно и свысока, но при «вынужденных» обстоятельствах уплетал невозмутимо, быстро, и всегда больше половины.

А потом бы лёг спать, закрывая за этим днём дверь и разрешая себе перенести на завтра всё, что не давало сейчас ни жить, ни дышать, ни открывать глаза, ни думать о будущем.

И если всё так и сделать, то Питер смог бы, засыпая, представить себе, как Нейтан приходит к нему и, ободрительно сжав за предплечье, смотрит обнадёживающе и серьёзно, обещая свою поддержку и на завтрашний день, и на любой последующий, если на то будет необходимость.

Или энергично отмахивается, занятый чем-то своим, куда более важным и значимым, чем беды младшего брата – и делает это так, что в это сразу же верится: а ведь и правда, не так уж и глубоки эти беды. Не так уж непоправимы.

Питер открыл глаза, снова утыкаясь взглядом в тёмное пастельное безмолвие.

Занывшее было, сердце сбилось, и – будто только что обнаружив себя над пропастью – панически замельчило, выбираясь наверх, возвращая ритм, отбиваясь всё менее испуганно, всё более упрямо и жёстко. На разрыв. Поднимая жгучую волну несогласия и страха. Переходя на своём безмолвном режиме со скулежа на вой.

Проклятые грёбаные небеса…

Проклятое всё!

Всё!

Всё!!!

Нихрена он не спас этот чёртов мир!

Потому что либо всё – либо ничего!

Нельзя убить одного, чтобы спасти миллиард, если только этот один – не ты сам! А значит, ничего нихрена он не спас, если стоит сейчас под этим ублюдочным беспросветным небом и думает о Нейтане, как о мертвеце!!!

Боже, прости… Боже…

Пусть его искорёжит от боли, пусть он сдохнет от утомления, но он не отпустит своего улетевшего сенатора, что бы с тем ни случилось. Даже если всё закончится, как в будущем…

Пусть лучше он умрёт, зная, что сделал всё для того, чтобы вернуть Нейтана! Настоящего, живущего, а не существующего! Пусть лучше умрёт, чем жить вот этим бредовым суррогатом, постепенно превращаясь в городского сумасшедшего, бродящего по Манхэттену и бормочущего со своим несуществующим возлюбленным братом!

Или просто возлюбленным…

Боже…

Пусть…

Только бы пережить этот день.

Один только день.

А завтра снова будут силы. Они будут. Они точно будут…

* *

Перемолотый шквалом навалившихся на него эмоций, сгребая последние силы и волю, Питер оглянулся, только сейчас озирая место, ставшее свидетелем… свидетелем чего-то, чему он не мог подобрать определения.

Вытянутая опушка, длинные, попирающие низкое небо, деревья. Наверное, всё-таки лес, и освещения нет, и только плотные облака, просвеченные снизу почти у горизонта, указывали направление, в котором был город.

Должен был быть.

Ему нужно домой…

Прямо сейчас. Немедленно.

Избегая смотреть на небо и прикусив губу, Питер поднялся в воздух. Невысоко, над верхушками самых больших деревьев, но не долетая до нижнего края облаков.

Голова была в норме, но все ощущения были настолько притуплены, что приходилось насильно заставлять себя анализировать окружающую обстановку и только потом действовать в соответствии с этим.

Наверное, следовало бы хотя бы удивиться вернувшимся способностям. Но удивления не было, и тело и разум воспринимали всё это, как должное, как будто и не сомневались, что рано или поздно умения управлять дарами снова понадобятся.

Какое предательство тех целей, что Питер так упорно отстаивал всё последнее время.

Каким это всё теперь казалось незначительным…

Он не отпустит Нейтана. Пусть тот делает, что хочет, отталкивает, как может. Предаёт, игнорирует, прячется, бьёт по больному. Нужно придумать, как сделать так, чтобы тот его услышал. Это ведь всё рикошетом, это всё на двоих.

Нужно успеть…

Дать время остынуть – немного – и найти, удержать, не дать больше возможности сбежать, не затащив снова в их круг – силой ли, шантажом или уговорами. Лучше – в попытке спасти – сломать всё сейчас и разом, чем, испугавшись сиюминутных последствий, оставить гнить на года.

Только где же завтра его искать?

Питера вдруг охолонула мысль о том, что Нейтан вообще не собирался никуда возвращаться. Мысль бесформенная, неконкретная и незаконченная, но леденящая несомым с собою ужасом, и едва не заставившая вернуться его обратно.

Искать Нейтана прямо сейчас?

Возвращаться? Искать ночью? В лесу? Или среди туч? Метаться в мокром мареве, в надежде наткнуться прямо на наслаждающегося бессмысленным воздушным барахтаньем и ожидающего его с распростёртыми объятьями брата?

Кое-как выудив на лету телефон, он выбрал из списка имя Нейтана. Безликий голос сообщил, что абонент находится вне зоны связи, и предложил перезвонить позднее.

Разум заволокло невыносимостью.

Под ногами проносились уже знакомые небоскрёбы и, сжав зубы, Питер резко спикировал в проулок, на который выходили окна его квартиры, но, не удержавшись в слишком лихом манёвре, пронёсся мимо, едва успев притормозить уже у самого асфальта.