Лучше бы он на самом деле ударил его.

Это было бы куда лучше.

Растерянно заморгав и ненавидя себя за это, Питер невольно отступил назад.

Кажется, мир окончательно вывернулся наизнанку, а он даже не заметил когда. Наверное, всё происходило постепенно, ведь случись всё за один миг – он не пропустил бы это и, быть может, успел предотвратить.

Какие-то глупые, бессмысленные вещи. Какая-то безумная инверсия. Всё, что когда-то казалось надёжным и гарантированным в любых обстоятельствах – просто исчезло, превратилось в призраков прошлого. Дымку, ещё имеющую очертания, но уже развеивающуюся, прямо сейчас, на его глазах, неотрывно следящих за равнодушным Нейтаном. Тот обещал когда-то – всегда! – словами, поступками, взглядами – незыблемость их круга; позволил их доверию быть слепым. А теперь отрекался. И отрекался не прилюдно – к этому Питер уже почти успел привыкнуть, а наедине – что подводило итоговую черту всем их незаконченным разговорам и неразрешённым проблемам. Отрекался, крупными стежками прихватывая края вывернутого мира, прячась внутри, оставляя Питеру оголённое, беззащитное, выставленное на всеобщее обозрение, столь любимое тем нутро; вынуждая наблюдать, как оно высыхает и скукоживается, видоизменяясь до неузнаваемости. Как тёплое становится холодным, мягкое – каменным, огромное – незначительным.

Питер мог себе представить причины этого отречения, но не мог представить, что они проросли в нечто настолько чудовищное за столь короткий срок.

Ему и четыре-то года показались ничтожно короткими для того, чтобы его, переживший Кирби-Плаза, брат превратился в мёртвого президента.

Что же должно было твориться внутри Нейтана, чтобы всего за несколько дней забросить его сразу на середину пути до того, полностью замурованного человека – Питер и представить себе не мог. Здесь, снаружи, со сплошной свежей раной вместо знакомой и понятной реальности, было невыносимо. Но он был уверен – там, в каменном мешке вывернутого мира, гораздо хуже. Он однажды видел, как там. Мёртвый президент из будущего успел ему показать.

Мёртвый президент, который тогда, четыре года спустя, выпросил себе смерть. И выпросил не потому, что вокруг погибала планета, а потому что уже давным-давно не был жив сам.

- Нейтан... – прошептал Питер, не в силах удержать умоляющих интонаций.

- Не надо, – поморщился тот как от чего-то неловкого и неприятного, и принялся поправлять сбившийся во время полёта галстук.

- Ты не можешь оставить всё так.

- Теперь – могу, – спокойно возразил тот, вскидывая брови и тяжёлым взглядом придавая веса своим словам.

- Но мы…

- Пит, – Нейтан провёл по галстуку сверху вниз, уверяясь, что всё ровно, и подошёл ближе, «надевая» снисходительную маску и откуда-то выуживая мягкость, удивительную на фоне его последнего равнодушия, и причиняющую ещё большую боль его сжавшемуся в ожидании новых ударов младшему брату, – ты ещё не понял? Не может быть никакого «мы». Ты жив – вот и живи дальше.

- И ради этого ты чуть не угробил планету? Я ведь рассказывал тебе о будущем! Ты ведь не смог с этим жить, – Питер с силой провёл раненой ладонью по губам, будто стирая срывающиеся с них откровения, сам потрясённый мощью охвативших его эмоций и бесстрашием, позволяющим произносить всё это вслух, – и сейчас… если ты уйдёшь сейчас… Я ведь знаю тебя! Ты не сможешь нормально жить! Ты и сам это знаешь!

Лес впитал эти крики, как будто их и не было, мгновенно сменив их прежней шелестящей тишиной.

Не оставив ни эха, ни оглушительной пустоты, ни звенящего напряжения. Как будто, как и Нейтан, уже всё решив. И так же, как и Нейтан, ничуть не впечатлённый обрисованной тому грустной перспективой.

Тот уже давно не смотрел на брата и, чуть сдвинув брови – скорее в сосредоточении, чем в недовольстве – занимался рукавами, расстёгивая их и закатывая до локтя, как предпочитал ходить за неимением пиджака.

- Ты – не сможешь так жить, – отказываясь сдаваться, но не выдерживая сдавливающего со всех сторон отчаянья, повторил Питер, будто не веря, что Нейтан мог услышать это и никак не отреагировать.

- Ты сам полез меня спасать, – по-прежнему не глядя на него, уделяя всё зрительное внимание симметричности закатанных рукавов, всё же заметил тот.

Вот так, мимоходом.

Подписывая тем самым своё признание в том, что вовсе не собирался выживать.

Признание – очень сильно не вяжущееся с его холодным видом.

И, кажется, не осознаваемое им самим.

- Я спас тебя, потому что ты мой брат, – тщательно проговаривая слова, сказал Питер. Он всё ещё дышал через раз, и предыдущие крики не добавили ему сил, и то, что сейчас слетало с его уст, было сиплым и хриплым, но он был готов биться за каждое из этих слов, – потому что ты мне нужен. И потому что я люблю тебя…

Замерев на половине движения, Нейтан оставил в покое рукава, и поднял на Питера нечитаемый взгляд.

Досадливо и мёртво заметил:

- Я не просил тебя этого делать, – и, отступив назад, взмыл вверх.

====== 110 ======

Ночь накрыла Питера беспросветным куполом пасмурной беззвёздной темноты.

Он не знал, сколько простоял так, бесплодно щурясь в безответное небо, уверенный, что Нейтан не вернётся, и даже втайне не мечтая об этом.

Он не ждал его.

Наверное, он просто пытался его отпустить, но, честно говоря, ничего у него из этого не выходило. Всё, до чего он досмотрелся – это до занывшей шеи и до темноты, перекочевавшей в него с неба. Она должна была быть умиротворяющей, эта темнота, но почему-то от неё становилось только хуже.

Как будто внутри него, одна за другой, гасли лампочки, и всё, связанное с Нейтаном, постепенно меркло, поглощаемое этой мглою.

Как будто он лежал в застенках мистера Бишопа, в сером костюме, под серым одеялом лицом к серой стене и приучал себя не думать о брате.

Как будто где-то рядом, за деревом, стоял гаитянин, научившийся не удалять воспоминания, а лишать их смысла. Оставляя картинки, метки, лица, даты, но полностью избавляя их от эмоциональной нагрузки. Превращая мир – в пустой контейнер, режущую боль – в тупое, постепенно меркнущее нытьё, а страх и вовсе растворяя в себе до последней градинки холодного пота. Защищая своего подопечного от чего-то более острого, но не обещая, что это будет ему во благо. Кальцинируя. Охлаждая.

Этот пришелец, эта темнота – она определённо что-то убивала в нём. И чем дольше Питер стоял так, тем больше в нём что-то отмирало, позволяя легче дышать, но бессмысленнее жить дальше.

Жить дальше…

От одной только мысли об этом его чуть не вырвало.

Не потому что всё было противно, или потому что кружилась голова. Наверное, по подобным причинам выворачивает человека, привыкшего находить в одном и том же сосуде чистую воду, а однажды глотнувшим не глядя, и только после этого обнаружившим, что на этот раз там оказалась какая-то гадость.

Жить дальше?

Похоже, он тоже, как и Нейтан, превращался в своего двойника из будущего. Они были там отличной парочкой. Мёртвый президент и уставший террорист.

Но сегодня они всё-таки успели изменить будущее, а значит, не будет конфронтации, не будет войны и гибели планеты. А будет что-нибудь обычное, они разойдутся с ним по разным углам мира, и будут обычно проживать свои жизни.

Или доживать.

Впрочем, плевать на формулировку.

Кажется, об этом говорил сенатор, предлагая «жить дальше».

Сенатор…

Человек, поправивший галстук и улетевший в пасмурную даль.

Какие-то дальние недогашенные лампы истошно замигали, отчаянно сопротивляясь наступлению окончательной темноты и причиняя настоящую, не тусклую боль.

Внутренности будто снова ошпарило кислотой.

Нет, тот человек – он не мог быть Нейтаном. Не мог… Он не мог им быть…

Его Нейтан – он всё ещё был с ним! Там, куда ещё не успела добраться темнота, где ещё тлел оставшийся свет, и теплились остатки их разбитого круга.

Просто что-то произошло, и их стало двое – людей в костюмах, с талантом убеждения и шрамами на подбородке. Да, всё было именно так. Они были почти идентичны – но их было двое. Питер ещё не до конца представлял себе все их различия, но не сомневался, что, спустя некоторое время в одиночестве, при желании он очень в этом преуспеет.