А потом Нейтан устало изгибает брови – и узнавание снова возвращает Питера к жизни, и снова тащит вперёд, сворачивать горы и излечивать и себя, и мир, и брата, какое бы лекарство для этого ни понадобилось.

Эмпатия словно совсем отключилась, потрясённая своей бесполезностью. Интуиция надрывалась от крика. Сердце то заходилось, то пропускало сразу по несколько ударов. Слова о том, что формула уничтожена, почему-то совершенно не принимались на веру.

Надо было бы развернуться и пойти убедиться, что это правда, но только Питер собирался это сделать, как Нейтан снова делал что-то особенное, что-то только своё, нынешнее, не вяжущееся даже с его копиями из других времён, и Питер снова застывал на месте, прилипая к нему взглядом, осознавая, что тот начал приближаться к нему, но не имея сил отойти ни назад, ни в сторону.

- Откуда ты знаешь, что формулы нет? – торопливо спросил он, когда Нейтан преодолел уже половину расстояния до него.

- Я сам уничтожил последние образцы, – продолжал тот подходить всё ближе, а Пита не отпускало дебильное ощущение, что тот всё дальше, будто это и не Нейтан вовсе, а его антиматериальный двойник, уже поглотивший свой оригинал, и теперь решивший взяться и за его младшего брата.

- Но записи… – слабо возразил Питер.

- Будут уничтожены, как только попадут ко мне.

- А доктор Суреш…

- Уже воспользовался своей формулой. И он уже достаточно пришёл в себя, чтобы понимать опасность продолжения исследований.

Как загипнотизированный, Питер вперился в немигающие глаза Нейтана, знающего ответ на каждый вопрос наперёд, и за последними фразами подобравшегося уже почти вплотную. Тот смотрел ровно и спокойно, и, как только Питер подумал, что это ненормально – так долго не моргать, сразу же моргнул, прогоняя ощущение чужака и в сотый раз возвращая ощущение брата. Или нет… смотря куда смотреть… Если в глаза – то вроде бы Нейтан, особенно, когда хоть немного переводит взгляд. Если присмотреться к мышцам лица – то красивая и пугающая маска двойника.

Чужака хотелось убить. За Нейтана хотелось умереть самому.

Неуверенно склонив голову, покрываясь мурашками от близости этого родного-чужого, Питер разрывался между желанием отступить назад и желанием дотронуться до его лица, убедиться, что это точно Нейтан, а всё остальное ему просто кажется.

Но он не мог сделать ни одного движения. Словно вокруг был даже не вакуум – а слой из ваты. Плотное, умопомрачающее «ничего».

- Всё будет хорошо, Пит, – шепнул странный Нейтан, протягивая к нему руки, приглашая самостоятельно сделать последний шаг, – всё будет хорошо, – и, дождавшись этого шага и довольно жестко привлекая брата к себе, прижал к себе так крепко, как тогда, когда узнал, что тот жив.

Словно это был первый и последний раз, когда они могли это сделать.

Стоять, клещами вцепившись друг в друга, с передавленными грудными клетками и почти без дыхания.

Питер обрадовался бы такому, если бы ощущение ненормальности происходящего не усилилось при этом в разы.

Теперь не «что-то» было не так. Теперь не так казалось «всё»!

Ощущение внешней угрозы, всё время этого разговора прячущееся, но зреющее за незыблемой константой преданности и неопасности Нейтана, внезапно затрепыхалось, мгновенно взлетая до критической отметки.

Не то. Не так. Не те порывы. Не те движения. Не круг! Не брат! Не Нейтан!!!

И, не успев до конца осмыслить всю эту круговерть ощущений, только уцепившись за какие-то невнятные подозрения и странное движение руки за своей спиной, Питер, не думая, оттолкнул от себя Нейтана, со всей силы ударяя того по ладони.

Ошарашенно глядя, как по широкой дуге летит выскочившая из пальцев ручка шприца, как ударяется о стеклянную перегородку и с треском разбивается, забрызгивая гладкую поверхность. И как прозрачная жидкость катится вниз, оставляя за собой мокрые дорожки и невыносимое ощущение, что это кто-то плачет вместо него.

Потому что сам он почему-то не спешил этого делать, хотя, казалось бы, самое время.

Но всё было сухо – и на глазах, и в душе, и в горле.

Обжигающе сухо.

И просто не укладывалось в голове, что Нейтан мог с ним так поступить.

Тот стоял поодаль, смотрел и был всё также невозмутим. Ни сожаления за обман, ни недовольства по поводу неудачи. Ничего, что могло бы дать хоть какое-то объяснение или оправдание его поступку.

Он хотел ввести ему эту формулу.

Питер не мог нормально анализировать зачем, его вело от самого факта подобного выпада, а бесконечно повторяющий вопрос – как он мог!? – затмевал все остальные. Он был настолько этим потрясён, он был почти от этого слеп!

Поступок вне его понимания. Поступок мёртвого президента. Он не знал, что с этим делать, но всё, чего хотел теперь – убедиться, что уничтожено всё, до последней буквы, до последней капли этой грёбаной формулы.

Будь он похож на мать – он стёр бы Сурешу всю память об этом, чтобы ни мысли больше не возникло об искусственных способностях.

Будь он похож на отца – убил бы всех, кто, так или иначе, связан с Пайнхёрст.

Будь он кем угодно, он, наверное, тотчас бы вычеркнул старшего брата из своей жизни, заодно отрекаясь и от всей остальной некровной семьи.

Но он был Питером Петрелли, белой, искусственно выращенной вороной клана Петрелли, и он не умел ни убивать, ни отрекаться. Он, похоже, вообще ничего особого не умел, только без поводов мечтать о собственном важном предназначении, иногда – в качестве медбрата – немного облегчать жизнь умирающим людям, и время от времени спасать мир, не всегда имея ощущение, что тот в этом нуждается.

Когда-то ещё он умел стоять с закрытыми глазами рядом с Нейтаном, доверяя любому его действию и слову, даже если тот пребывал в режиме засранца или ублюдка, но теперь он это умение, кажется, утратил.

* *

Всё.

Теперь – всё.

Такого никто не сможет простить. Даже Питер. Особенно Питер.

Больше не придётся волноваться о запутавшихся чувствах и неприемлемых желаниях, оскверняющих святое прошлое. Лучше так, перечеркнуть это прошлое жирной линией, чем заляпывать его непонятно чем.

Часть плана выполнена, хоть и несколько преждевременно.

Похоже, оставшуюся часть теперь можно будет закончить только с применением силы. Или – если всё сложится более удачно – хитростью.

Мысли текли лениво и флегматично.

Прозорливость и быстрота реакции Питера должны были бы огорчить Нейтана, но он испытывал лишь отстранённую гордость за него, и такую же безэмоциональную благодарность самому себе за дальновидность, заставившую взять ещё два образца.

Наверное, именно эти два оставшихся шприца и примиряли его с неудачей.

Наверное, только частично выполненный план позволял ему выдержать взгляд Питера.

Называть его братом у него больше не поворачивались ни язык, ни даже мысли, как будто он сам себя этого права только что лишил.

Он много раз ходил по краю (не Питер, нет, тот всегда обходил эти края по широкому радиусу). На пресс-конференции во время предвыборной гонки в Конгресс, специально, когда во всеуслышание объявил его сумасшедшим, хотевшим покончить с собой. На подземной парковке, нечаянно, когда Питер, благодаря очередной новой способности, прочёл его мысли о готовности потерять Нью-Йорк. Когда врал об умении летать и когда потом, чуть позже, предлагал деньги за молчание о способностях. И ещё не раз, не слишком часто, но реже, чем мог бы.

Питер всегда смотрел на него при этом по-особенному: укоризненно и будто испытывал боль.

Но никогда – так, как сейчас.

Да, вот теперь – всё, в десятый раз зачем-то сказал себе Нейтан, как будто сам не мог в это поверить.

Говорить было не о чем, ни Питеру, ни ему, всё было предельно ясно, и он просто ждал следующего шага другой стороны. Вступать с ним в рукопашную он не собирался, слишком высок был риск потери оставшихся образцов. Немного было жаль, что он отпустил Скотта – тот бы очень ему сейчас пригодился, а прибегать ещё к чьей-то помощи Нейтан не представлял возможным.