Мистер Петрелли лежал на спине и подпирал застывшим взглядом такой же модный, как и всё здание Пайнхёрст, потолок. Он упал, даже не успев толком удивиться, плашмя, раскинув руки, отброшенный назад точным попаданием в лоб. Входящее отверстие сочилось кровью, но выглядело эстетично и даже по-своему красиво – ему понравилось бы, если бы он мог это оценить.

Питер, разумеется, был в шоке. Он стоял, как вкопанный, глядя на распростёртого на полу отца, и удивительно походил на самого себя времён Кирби-Плаза. С таким же наивным потрясением на лице, и невыносимостью во взгляде. Наверняка уже с истекающим жалостью сердцем. Всеохватывающей жалостью и к убитому и к убийце. И чувством вины за то, что не смог ничего предотвратить, за то, что не выстрелил сам, и за то, что не спас.

Питер. Он не менялся. И всё так же вызывал чувства зависти, снисхождения и восторга.

Даже интересно, отправляя его стрелять в отца, предполагала ли миссис Петрелли появление Сайлара в ключевой момент? Не могла же она всерьёз рассчитывать на то, что Питер выстрелит.

Конечно, предполагала.

Она просто не могла не знать.

И мистер Петрелли тоже знал – иначе бы не позвонил ему.

Чёртовы провидцы. Есть ли границы их манипуляций? Впрочем, одним меньше. И насколько бы травмированным этим обстоятельством ни казался Питер, но это был подарок и ему тоже.

Аккуратно положив пистолет на ковровое покрытие, Сайлар насмешливо махнул своему герою в прощальном жесте и, бесшумно ступая, покинул место свершения судеб.

====== 106 ======

Если бы мистер Петрелли увидел бы место своего убийства минут через пять после ухода Сайлара, он бы наверняка порадовался точному его совпадению с тем, что показал его провидческий сон. Даже плохо впитывающееся пятно крови, его размеры и форма, даже поза сидящего перед ним младшего сына и его руки, плотно обхватившие подобранный с пола пистолет, и сбитая кожа на костяшках среднего и безымянного пальцев – всё было идентично той картинке из видений.

Если бы мистер Петрелли мог предвидеть последствия своей смерти, он бы отчасти почувствовал себя отомщённым, и чувство досады, которое могло бы у него возникнуть в связи со своей безвременной кончиной, немало бы разбавилось злорадством и даже некоторым удовлетворением.

Привязывая к себе в последний год жизни всех своих незаконопослушных подданных, подчиняя их волю не только при непосредственном общении, но и оставляя невидимые цепи, тянущиеся к ним от его кукловодческого центра и в остальное время, он и подумать не мог, что случится, когда все эти оковы – десятки, если не сотни – оборвутся вместе с его жизнью, освобождая прикованных к ним людей, даже и не подозревавших, что весь этот год провели на коротком поводке угодной мистеру Петрелли дисциплины.

Людей, переполненных накопившейся за целый год потребностью разрушать.

Имеющих после освобождения только одно желание – обрушить всю эту накопленную мощь против тех стен, к которым они были прикованы.

Что, несомненно, послужило бы немалым утешением убитому хозяину этих стен, если бы он мог всё это наблюдать.

Сгинув, не успев достигнуть вершины своей недостроенной пирамиды, он предпочёл бы, чтобы и её саму стёрли с лица земли.

Выстроив Пайнхёрст, он бы предпочёл взорвать его, чем отдать кому-либо другому.

* *

Здание замолчало сразу же, как только затылок мистера Петрелли с глухим стуком ударился о пол.

Не то чтобы оно было живое, это здание, но последствия смерти его хозяина, коснувшиеся большинства его подчинённых, на некоторое время превратило их в единый организм с идентичными эмоциями, своим резонансом превращающими пространство этого обречённого на гибель красивого и холодного строения в искажённую пародию на колониальный организм.

Новорожденный и сразу же замолчавший организм.

Людям было нужно время, чтобы прийти в себя после оборванных цепей.

Но это не длилось слишком долго.

Несколько минут.

Не больше десяти – Питер не мог бы сказать точнее, его ощущения были далеки от нормальных, и ощущение времени в том числе.

Он сидел над телом поверженного отца и, после быстро стихшего всплеска сожаления и вины, думал о ком угодно, кроме него, глядя сквозь красное пятно посреди его лба и прислушиваясь к наступившей вокруг тишине.

Он был один.

Едва очнувшись, гаитянин умчался вслед за Сайларом, то ли по старой привычке, то ли по какому-то неведомому, сверхдальновидному и тайному приказу матери.

Питер не переживал ни за того, ни за другого, зная, что ни с кем из них ничего не случится. Что один продолжит свои поиски и не сделает ни шага в будущее, пока не разберётся с прошлым; что другой оставит того в покое, как только убедится, что тот больше не собирается вскрывать черепа попадающихся по пути людей, даже не слишком приятных. Он, наверное, завидовал немного им обоим; и беглецу, и преследователю – тому, кому ещё предстояло примириться с самим собой и убийствами, которые он сотворил по воле жажды; и тому, кто самолично стёр память и личность собственного брата и теперь не знал, как справиться с этим грузом. У них обоих был впереди долгий и не самый лёгкий путь, но он был – этот путь – и это было главным.

У себя впереди Питер не видел ничего. И ещё никогда не чувствовал себя настолько ничтожным. Настолько никем. Без дома, семьи, способностей он находил, куда идти. Без Нейтана это всё аукнулось настоящим, тотальным одиночеством. Пустота продолжала пожирать его. Его могло бы вообще не быть сейчас в этом мире – и это никак бы не изменило происходящие в нём события.

Может быть, только немного… Нейтану было бы легче – ему не пришлось бы устраивать спектакли с поцелуями со своей помощницей, в которой он, кроме помощницы, никого и не видел. Его не раздирало бы на части от реакции своего тела на того, кого он считал младшим братом. Не ломало бы от ещё более преступного, чем наглость плоти, душевного упоения. Там сейчас было много всего, у Нейтана… Разного, противоречивого… Но готовности принимать то, что творилось с ними после возвращения Питера из Ирландии – не было. Он ясно показал, что если им не удастся с этим справиться – он предпочтёт отказаться от всего, что у них было. Что за запретную черту не шагнёт ни за что.

Загулявшее сознание Питера вдруг вынырнуло из полубредовой «прогулки», остановленное ошпаривающей мыслью.

А он сам?

Неужели он – принял?…

Он даже перестал дышать, оглушённый этим заданным самому себе вопросом, утопая в шуме, охватившем голову. Уронив пистолет и сжав ладонями виски, он сильно зажмурился, с отчаянной храбростью пытаясь представить, как должно было выглядеть счастье в абсолютном его понимании, но так и не смог продвинуться дальше тисков объятья, вплавляющих их с Нейтаном друг в друга. Всё остальное мелькало размытыми призраками, закручиваясь вокруг этого стального стержня, отказываясь превращаться в понятные образы. Словно предлагая ему самому – осознанно – выбирать, чем для них эти объятья будут. Что из этого он сможет принять? Что из этого он – хочет – принять?

Дышать всё ещё было невозможно, грудь сжимало коллапсом, обостряя поселившееся там ощущение вакуума, голова кружилась, срывая с мыслей всё напускное, обнажая главное, важное, единственное.

Как он мог выбирать? Если что-то – уже – было, как он мог от этого отрекаться? Как мог отрекаться хоть от чего-то, связанного с Нейтаном?

Всё. Ему было нужно всё.

Даже не до конца понимая, что там – он принимал всё, что было у них с братом. Уже совсем не братом. Уже не только братом. Тем, кто с каждым разом добавлял всё новые и новые преграды между ними, оболочки, барьеры, стены, стены, стены!

Всё!!!

Господи, прости… всё…

Наверное, это всё было неправильно. Наверное, Нейтан всё делал верно.

Но почему-то даже разум сейчас не спешил с этим соглашаться.

Едва не разрывая лёгкие, через боль, Питер сделал первый маленький вдох, впуская колкий, но живительный воздух.

Шум в голове слился с нарастающим шумом из коридора и из-за стен, постепенно сменяясь им. Реальность настоятельно требовала к себе внимания. Здание гудело, словно разбуженное. Что-то происходило. Что-то тревожное. Вынуждающее прийти в себя. Напоминающее, что мало было остановить отца, нужно убедиться, что формула уничтожена раз и навсегда.