Но вдруг выдохнул и обмяк, словно, после откровенного вызова первой фразы, добрался до предела своих способностей к лицемерию.
Это всё близость Нейтана. Всё дело в этой долбаной близости. Наверное, не стоило этого делать. Подходить. И, боже, эта просьба обнять – это просто жалко. Ужасно… Безумно. Нейтан продолжал стоять памятником немому бесстрастному сенатору, не спеша предоставлять «доказательства», но и не отодвигаясь. Питер чувствовал его запах, слышал, как он дышит, ощущал, как тот смотрит на него. Свысока – просто в силу диспозиции обоих. Непроницаемо – потому что какого-то чёрта натянул на себя все свои скафандры сразу и вышвырнул никчёмного младшего брата из единственной их, общей на двоих, зоны.
Так что здесь происходит?
Что здесь, Господи, происходит?!
Мысль о том, что это новое поведение Нейтана может оказаться постоянным, пробила до мурашек. До головокружения. До желания пойти и продать кому угодно свою душу, или тело, или что там ещё у него есть, что угодно! в обмен на своего настоящего Нейтана, в обмен на вот этот вот запах, это дыхание, этот взгляд… на тепло, на многословные ссоры и безмолвную поддержку, на их никому нихрена не видимый и не понятный, но необходимый не просто по прихоти, а до чёртовой остановки сердца круг!… и право на вечный доступ ко всему этому без каких-либо дополнительных причин. Что угодно… Весь свой остальной мир…
Так, наверное, нельзя – мелькнула слабая мысль. Это, очевидно, уже совсем ненормально – подтвердил внутренний медик. Я грёбаный извращенец – признался сам себе Питер и, закрыв глаза, вцепился пальцами в край стола.
- Я просто скучаю по тебе… – боже, что за хрип, Нейтан, наверное, едва ли услышал эти слова, – мне тебя не хватает, – продолжил Питер уже громче, безуспешно пытаясь грубостью интонаций перекрыть дрожь в голосе, – такое признание допустимо для брата? – рискнул он всё-таки посмотреть на Нейтана. Точнее на его излинованный шрамами подбородок.
Разумеется, в глазах уже давно отвратительно щипало, но Питер твёрдо вознамерился устоять перед этим недоразумением. Отлично бы это выглядело: нарочито грубоватый парень в нарочито брутальной одежде в нарочито мужественной позе сидит и распускает сопли перед взирающим на него братом. Абсолютно равнодушным и, очевидно, не собирающимся ни обнимать, ни отвечать на провокационные вопросы, братом.
Питер ещё сильнее стиснул столешницу и вдруг, уловив движение, почувствовал на своих плечах осторожные руки Нейтана.
====== 103 ======
…Боже…
Он вздрогнул – так сильно, как будто тот ударил его, а не коснулся.
Пару секунд после он не дышал, словно боясь, что ему это померещилось, а потом, непроизвольно громко выдохнув, неверяще ткнулся ему в грудь.
Прямо в жёсткий бордовый галстук. В белое хлопковое знакомое тепло. Прямо в Нейтана.
Ублюдок не сбросил ни одной оболочки, и даже казалось, что накинул парочку ещё. Но в этот благословенный миг Питеру было почти что всё равно. Он скользнул ладонями вверх по боковым швам рубашки и, передислоцировавшись лицом поближе к сердцу, без стеснения прижался во вздымающуюся грудь носом и губами, вдыхая медленно и глубоко, пытаясь как можно чётче уловить за тканью живую плоть, и как можно чутче – отдающиеся в неё удары.
Удары…
Их должно было быть слышно, Питер был просто уверен в том, что сердце Нейтана надрывалось сейчас, но из-за того самого ненавистного фронта выставленной между ними брони тысячи оболочек, он ничего нихрена не ощущал!
Он закрыл глаза и был не в состоянии думать о чём-то ещё, в том числе и о том, что чёрта с два бы он копошился тут, если бы полагал, что Нейтан ему этого не позволит.
И он и не думал, он вытворял чёрт знает что под – пока ещё мягко – касающимися его руками, и был полностью сосредоточен на поиске живого биения, которое он категорически отказывался улавливать из-за выставленных перед ним блоков. Окружавшая Нейтана эмпатическая стена казалась вспухшей и воспалённой и, в любом случае, не спокойной и не слишком здоровой, и это было единственным доказательством неравнодушия брата, которое Питер мог воспринять. Даже ладони, гладящим движением пробирающиеся по чёрной футболке, могли быть частью спектакля.
Но Нейтан не мог быть плохим – это Питер знал лучше, чем кто-либо в этом мире.
Однако тот страшно любил жестоко ошибаться.
Едва ли не больше, чем казаться правильным, бесчувственным и сильным.
…Грёбаный робот – с нежностью подумал Питер и, немного отстранившись, принялся сосредоточенно расстёгивать Нейтану рубашку – грёбаный Петрелли.
…Не брат… не брат… с настойчивостью курсировало в голове, пока Нейтан смотрел вниз, на тёмную макушку Питера, прижимающегося к его груди и, кажется, слушающего сердце. Не брат… Нейтан мягко, покойно гладил его взбугрившуюся мускулами спину и, иногда, добираясь до затылка, перебирал волосы, сам не осознавая, что делает это. Не брат… это ничего не меняло, и это меняло всё.
Кажется, это было недолго, этот промежуток между первым касанием и «гениальной» идеей Питера о буквальном способе подобраться ещё ближе к сердцу брата. Он был ненормальным, этот промежуток – в нём ненормально текло время, ненормально текли мысли. Это был какой-то внезапный провал. Возможно, взамен заблокированного круга. Их будто выбросило в особенный тупичок для безумцев, которые не смогли вписать происходящее в рамки нормальной реальности. Где один не чувствовал бьющегося прямо под щекой сердца. Где другой мог спокойно на это взирать. Где не нужно было пытаться разобраться в братстве генетическом и братстве психологическом, и уж точно никто не был обязан определять степени допустимости неосознанного поведения. Где желание сохранить то, что было в их прошлом – близость, круг, родство – не входило ни в какое противоречие с желанием обрести что-то новое; желанием, вызванным обоюдным рецидивирующим страхом потери; желанием быть рядом настолько близко и крепко, насколько это могло быть возможно.
Но Питер схватился за пуговицы – и реальность притянула их обратно.
Довольно жестоко притянула. Никакого смягчения, никакой пощады.
Заставляя сразу из состояния холодной войны при дистанционном разговоре оказаться в тесных объятьях, нарушенных только для того, чтобы избавиться от вставшей на пути к доказательствам неравнодушия Нейтана одежды.
Реальность.
Возвращающая старшему уверенность, что именно он – главная опасность для Питера, и его путёвка в ад. И что им ни за что не справиться с этим вдвоём. Что для того, чтобы спасти хотя бы брата, надо рвать по живому. И рвать чем раньше, тем лучше. Вот прямо сейчас, пока губы, не издавая ни звука, шевелятся в немом «что ты творишь», а пальцы впиваются во вздыбленный загривок. Вот сейчас, надо бы оторвать Питера от себя и прокричать ему что-нибудь нелицеприятное, вынудить почувствовать вину, ведь это так просто – заставить Питера испытывать вину, он помнит его взгляд, тогда, на крыше, когда тот закусил и без того истерзанную губу, прежде чем сделать два последних босых шага до края и рвануть вниз.
Реальность.
Напоминающая младшему, что именно он из них двоих фактический ублюдок, не сын и не брат, а вечная белая ворона, самопровозглашённый изгой, получивший доказательства своей отчуждённости. Выродок. Повёрнутый на брате извращенец. Будущий отцеубийца. Которому нечего больше терять. Потому что если мир или что там ещё требует плату в виде вот такого вот брата – значит, терять действительно больше нечего.
Он легко принял нелюбовь отца в детстве. Отказаться от дома тоже было несложно. Он регулярно испытывал недостаток денег, и ещё чаще – одобрения своих целей, но никогда об этом не горевал, потому что взамен у него была свобода мечтать. Лишиться части этой мечты – способностей – оказалось труднее, но и с этим он справился. Потерю памяти тоже, в общем-то, пережил. И узнав, что он не сын своих родителей, он не ощутил переворота мироздания. Похоже, его гуттаперчевое сознание было готово принять действительно всё, что угодно. Любую потерю.
