Нейтан пытался, но только всё усугубил.

Решил замуровать поглубже. Давно – судя по ощущениям. Несколько дней – судя по таймеру. И вот, мимолётное напоминание – и он снова скрючен под этим гнётом.

И дело даже не в том, чем там у них всё на крыше закончилось, а в том, что творилось с ними на всём протяжении времени с их первой после Кирби-Плаза встречи и, конечно, всего того безумного вечера. А за вычетом третьей лишней жажды – что творилось конкретно с ним, с Нейтаном, со старшим, мать его, братом! Весь тот разговор. Даже тогда, когда Питер сказал, что убил его в том будущем. Даже тогда Нейтан мог думать только о том, как не сорваться на утоление голода сердца и тела. Даже тогда он чувствовал только собственную неправильность и ущербность, и уверенность в том, что ту смерть он действительно заслужил. Ему был глубоко безразличен тот факт, что где-то там, когда-то там он стал президентом; его больше волновало то, что он оказался способен на поступки, за которые сам себе стал желать смерти. Настолько убедительно желать, что смог убедить в этом Питера.

Питера.

Пусть и без вычета той самой жажды, но всё равно.

Видел он ту жажду. Ничего она с ним не сделала в тот момент, когда он сам себя готов был испепелить на месте. А тогда, в будущем – сделала.

Сделал.

Питер.

«…ты хотел, чтобы я убил тебя… и я тебя убил…»

Глядя сейчас на страшное лицо не готового к братоубийству гаитянина, стоящего перед поднявшимся с земли, всё ещё бессильным физически, но разъярённым эмоционально Бароном, Нейтан с особой, новой ясностью вспомнил те несколько фраз. И ту, выплеснутую наружу с потоком правды, боль вины, отражающуюся на лице Питера, в его глазах, позе, в охватившей тело дрожи, в разразившемся после срыве.

И, в полном противоречии с собственным намерением дать гаитянину разобраться с этим самолично, Нейтан окликнул сверлящих друг друга взглядами братьев и, глядя на Барона, объявил:

- Тебя остановлю я.

* *

- А, это вы, сенатор Петрелли, – театрально рассмеялся бандит, – простите, не сразу узнал! Ваш отец предупредил, что вы придёте, но я не ждал, что вы появитесь так скоро.

Неожиданно.

Но, при минимальном размышлении, не удивительно.

Нейтан скривил губы.

- Мой отец? – в противовес громогласному противнику, он не спешил тратить свои актёрские таланты на гиперфеерию слов и жестов, – и что ещё он вам сказал?

- Сказал поступить, как обычно, – выпученные глаза Барона, очевидно, демонстрировали шок и ужас, который должны были произвести на Нейтана эти слова, но, на деле, всё, что они вызвали – это лёгкое напряжение разума, укладывающего ещё один камень в психологическую корзину «я смогу остановить своего отца». А вот индифферентность самого Нейтана, похоже, ни на шутку заводила в ответ Барона. Тот привык видеть вокруг трясущихся людей. Или опускающих взгляд людей. Или заискивающих людей. Или избегающих его пристального внимания. Или, как минимум, хмуро молчащих в стороне.

Петрелли не трясся, не молчал и не отводил взгляда, и походил не на шакала с поджатым хвостом, а на флегматичное большое животное, которому был безразличен чей-то там местный божок. Безразличен сам по себе. Безразличен настолько, что оно не собиралось ни сбегать от него, ни его убивать. Только остановить, потому что ему так казалось правильнее.

И весь тот ужас, которым Барон собирался заразить этого беззубого – как его уверяли – сенатора-пришельца, срикошетив от непробиваемой отстранённости последнего, вернулся к нему самому, роняя первые, слабые, но уже неумолимые зёрна страха перед неминуемым крушением.

- Это не твоя битва! – злобно выкрикнул он.

- Я тоже так думал, – пожал плечами Нейтан и, вскинув винтовку, прицелился в грудь противника.

Но сразу же нажать на курок не смог.

Солнце слепило глаза; пыль, жара и какой-то местный гнус раздражали рецепторы, именно сейчас отвлекая на себя внимание и прокалывая зудом кожу; одежда липла и натирала, по спине между лопаток ползла капля пота.

Целое буйство мешающих ощущений, не дающих полностью сконцентрироваться на выстреле, загрязняющих сознание, которое – Нейтан был уверен – должно было быть абсолютно ясным сейчас.

Он будто пережидал; будто замер в этой точке времени, не замечая ни напрягшегося гаитянина, ни белеющего на глазах Барона; будто раздумывал, когда лучше нажать на этот проклятый курок: когда проклятая капля докатится до стыка кожи с тканью и впитается, перестав истязать нервные окончания или когда их дыхание с противником синхронизируется и прицел перестанет выплясывать вокруг осуждённого на остановку сердца.

И мгновения катились и катились вслед влажной дорожке на его спине, и он упустил тот момент, когда их ещё можно было нагнать, и так и не узнал, смог ли бы выстрелить в плохого человека с расстояния в десяток шагов только ради того, чтобы уберечь хорошего от последующего чувства вины, с невыражаемой даже самому себе тайной надеждой, что это зачтётся в высших сферах и отложится в копилку его собственного младшего брата, хотя бы частично снимая с него груз вины за несбывшееся будущее, оставившее на нём клеймо братоубийцы. Так и не узнал…

Гаитянин, который буквально минуту назад стоял рядом с повергнутым и злым братом, никак не решаясь на последнее однозначное действие, вдруг встал между ним и направленным на него дулом, и повернулся к Нейтану спиной, отсекая его и давая понять, что это действительно не его задача.

Наверное, взгляд гаитянина теперь был ещё более страшен, чем ту самую минуту назад.

Нейтан не видел его лица, но видел лицо Барона, на котором отражалось каждое несказанное вслух слово, каждая эмоция, каждое намерение надвигающегося на него безмолвного человека.

- Не надо… Ты же любишь меня… Я же твой брат! – лепетал местный царь и бог под этим взглядом, и это было ещё более жутко, чем недавние звуки пролетающих мимо пуль.

Гаитянин почти ласково протянул ладонь ко лбу своего мятежного брата.

Сильную, горячую, беспощадную ладонь.

- Нет… – зашептал тот, вслед первым исчезающим воспоминаниям, ещё не до конца понимая, что происходит.

- Нет! – проорал он вслед ускоряющемуся расширению провала.

- Нееет!…

Но прошло несколько мгновений, и ему стало уже всё равно.

Он потерял сознание и повалился на землю.

Становясь – опустошённый и очищенный – куда ближе ко всему божественному и небесному.

====== 98 ======

Его разбудил звонок в дверь. Противный и несмолкаемый, и Питер бы не встал с кровати, если бы не внезапная мысль, что это может быть Нейтан. Или кто-то с вестями о нём.

- Плохо выглядишь, – констатировал явившийся в распахнутой двери Сайлар и, не дождавшись ответного приветствия от растрёпанного, с красными глазами, ещё не проснувшегося толком хозяина, многозначительно заглянул в квартиру через его плечо.

Питер молча отлепился от ребра двери и, оставив её открытой перед незваным гостем, побрёл на кухню.

Сайлар молча переступил порог и, закрыв за собой, последовал за «радушным» хозяином.

Нельзя сказать, что они сейчас были безразличны друг другу. Им не было всё равно.

Но и особых чувств они не испытывали.

Ни ненависти – она уже давно перегорела на нескольких кострах, ни какого-то особенного тепла – с чего бы? Это не было молчанием двух близких людей, которые уже давным-давно выговорились, и это не было тактическим молчанием двух врагов. Это была опустошённость. Обычная усталость. В бесконечной гонке непонятно за чем и от чего.

Перемирие. Пауза. Пит-стоп.

- Я открыл замок, но решил, что совсем без приглашения будет невежливо, – Сайлар присел на спинку кресла и опёрся о неё руками. Он был слегка сбит с толку; он пришёл сюда с конкретным разговором, и час назад ему казалось, что самым сложным будет добиться приглашения войти. Но вот он здесь, его впустили, не сказав ни слова, а он пялится на спину Питера, вяло перебирающего в верхнем шкафчике разнокалиберные склянки и коробки, и несёт всякую чушь, – кстати, замок не сломан, не беспокойся.