- Ты не должен сейчас думать о брате, – оборвала она его предложение найти Хиро и с его помощью отправиться вслед за Нейтаном.

- Наша цель оправдывает любые средства, – разглядывая пуговицу на манжете своего костюма, заявила она на его обвинения в неоправданном риске для Нейтана, – и, уверяю тебя, Питер, твой личный вклад покажется тебе не меньшим.

Её неуместная, как считал Питер, загадочность, выводила его из себя, но после, отправившись всё-таки домой, он понял, что ему стало немного легче. Словно мать перевела фокус его раздражения с Нейтана на себя, поделив эмоции на относительно подъёмные части.

Его скосило почти на пороге. Он еле успел добраться до кровати, и рухнул на неё прямо в одежде, буквально на минуту, дать отдохнуть дошедшему до предела (ещё не отошедшему после падения и донельзя замотанному эмоциональным напряжением) телу. Но, успев ощутить несколько первых ноющих пульсаций в скованных, не желающих расслабляться мышцах, он, несмотря на оголтелость толпящихся в голове мыслей, сразу же провалился в беспросветное забытье.

* *

Просто забрать гаитянина и вернуться не получилось.

Нейтану удалось быстро выйти на него, но тот наотрез отказывался возвращаться с ним в Нью-Йорк, пока не разберётся с Бароном.

Жара, ненавистные джунгли, отсутствие какой-либо связи и личные проблемы с наземным ориентированием (в последнем, впрочем, он ни за что не признался бы вслух), не слишком вдохновляли Нейтана на долгое пребывание в этом богом забытом месте, да ещё и на выработку и воплощение стратегии по поимке одного из самых опасных беглецов. И то, что всё это велось на личной территории этого беглеца, фактически, у него дома – тоже не облегчало задачу.

Но гаитянин был убийственно серьёзен, продираясь сквозь заросли к лагерю Барона, и не было сомнений в том, что он здесь для того, чтобы остановить преступника раз и навсегда. Победа здесь была для него не менее важной, чем победа там, в Нью-Йорке, но сам Нейтан не видел ни единой причины для ввязывания в африканскую местечковую разборку.

Он пытался уговорить гаитянина вернуться прямо сейчас, но тот сказал:

- Я в ответе за его злодеяния… он мой брат, – и когда полный смысл этих слов, не без труда, добрался до сознания Нейтана, он только молча кивнул, вновь пропуская того вглубь тропического растительного буйства, и без единого больше вопроса последовал за ним.

Они и дальше почти не разговаривали.

Ни тогда, когда пробирались по лесу, ни тогда, когда сидели в засаде у лагеря, дожидаясь удобного для последующих действий момента.

Сердце Нейтана дёргалось медленно и тяжело, но при этом так вбивалось в рёбра, словно намеревалось постепенно выбраться из грудной клетки. И это вполне можно было оправдать тем, что руки сжимали холодный металл; что где-то там, впереди, маячила стычка, и что гарантий выжить в ней вовсе не было. И по всем канонам он должен был отгонять от себя весь этот мысленный морок, заглушая любыми психологическими ухищрениями адреналин, но на деле всё было наоборот.

Всё что угодно, лишь бы перебить неуютное, перекатывающееся внутри него беспокойство, вызванное словами гаитянина. Тем более невыносимое оттого, что оно не имело внятных границ. Он не мог ухватить его суть, оно лишь цепляло и кололо, помимо очевидно резонирующего «брат идёт на брата», чем-то ещё, пугающе непонятным. И оно же тащило вперёд, и оно же заставляло оглянуться назад, но куда смотреть и какие делать выводы – не подсказывало. Только путало ещё больше. Только ещё больше пугало.

Они подобрались очень близко, но недостаточно для того, чтобы суметь совсем обойтись без шума и без крови. Оставалось всего ничего, когда их заметили, и вокруг немедленно заверещали пули, с пугающей регулярностью вгрызаясь в ближайшие деревья.

Гаитянин словно превратился в машину, едва успевая перезаряжаться.

Нейтан практически не стрелял.

Будучи одним из «орлов» ВВС, он видел много страшного в небе над Руандой. Но когда он заливал землю огнём, перед его глазами были не те, кого он убивал, а приборы, марево и круговерть из неба и земли. А за всем этим, отпечатанная на сетчатке, увиденная накануне комната, заваленная настолько изрубленными телами, что невозможно было определить их количество. Или безмолвная голая девочка, истерзанная и безучастная, сидящая рядом с мёртвым телом то ли матери, то ли сестры. Или река, красная на всём течении, что он мог заметить с высоты.

Он видел многое, но никогда не смотрел в глаза тех, кого проклинал сверху.

Сподвижник неба, он не привык к бою на земле, и оказался не готов так запросто стрелять на поражение, глядя противнику в лицо.

Однако, когда, после взаимного обмена «любезностями», они подобрались вплотную к Барону и двум его оставшимся на ногах помощникам, он не раздумывая, кинулся в ещё более контактную рукопашную, позволяя гаитянину разобраться с братом один на один.

Времени для анализа собственных поступков и порывов не было, но в тот момент в Нейтане звенела святая убеждённость: этим – нужно разбираться только вдвоём. На месте гаитянина (не то, чтобы он себя на этом месте представлял, но всё же) он хотел бы, чтобы кто-то для него сделал то же самое. Оставил их вдвоём. Потому что только тогда, вне зависимости от результатов их разборок, он знал бы, что всё сделано верно. Нет, даже не так: сделано всё, что было возможно.

* *

Барон не знал об умении брата гасить способности окружающих.

Иначе не допустил бы ошибки, и не подпустил бы их с Нейтаном к себе настолько близко.

Здесь, в глубокой африканской глуши, со своей непроницаемой для пуль и клинков кожей, он был почти что богом, и уже давно уверовал в это сам.

Люди возвели его в этот ранг и он его принял.

Дар приучил его к тому, что все вокруг, кроме него самого, могут погибнуть и, так или иначе, это привело к тому, что жизнь окружающих перестала иметь для него особое значение.

Поэтому чужая кровь, полившаяся на землю в ходе начатой кем-то наиболее нервным из его соратников перестрелки, не слишком впечатлила его.

Поэтому кровь, выступившая на его предплечье, задетом одной из отправленных братом пуль, повергла его в состояние шока.

Но даже упавший на землю и потрясённо разглядывающий свою влажную ладонь, которой только что держался за предплечье, он не выглядел ни сдавшимся, ни слабым.

Он выглядел злым.

- Хочешь убить меня, брат? Потому что только так меня можно остановить!

В наступившей после выстрелов и воплей тишине, его голос прозвучал особенно громко.

Нависший над ним гаитянин, дрогнув, едва не отшатнулся, но потом лишь сильнее стиснул кулаки и подобрался ещё ближе.

Нейтан замер в отдалении.

Он всё также предпочитал не вмешиваться, и лишь был наготове, в случае, если понадобится его помощь. И он не вмешивался – но он смотрел. Смотрел на то, как братья решают совсем не братские проблемы и – хотя ни на первый, ни на десятый взгляд ни он, никто иной не нашёл бы параллелей между этой драмой и тем, что творилось у них с Питером – пытался понять, как сам бы себя повёл сейчас на месте гаитянина. Или на месте Барона, ведь в этой истории он скорее всего оказался бы именно на его месте. Брат-диктатор против брата-оппозиционера.

Нечто подобное уже ведь было.

В том будущем, о котором ему рассказывал Питер.

Когда каялся, тогда, на балконе.

Господи…

Он впился ногтями в ладонь.

Не время вспоминать. Совсем не время. Но он слишком долго сдерживался, убегая.

Долго?

Всего-то несколько дней, а чувство было такое, словно годы. Наверное, потому, что он ещё не носил в себе груза тяжелее. Даже со времён Руанды. Там груз был многотонным, но понятным, и Нейтан готов был нести всё это, и даже ещё больше, точно зная, какой камень благословил Бог, а за каким притаился ад.

Но с Питером – пропавшим, вернувшимся, долгожданным, живым, упрямым; когда-то ознаменовывающим всё самое понятное в жизни Нейтана, а теперь ставшим самой мучительной головоломкой – с ним всё было иначе. И ни понять, ни ухватить, ни классифицировать то, что происходило между ними, не удавалось.