Ну конечно… ещё одна старая история. Нейтан прикрыл глаза, дозировано, мелкими незаметными глотками вдыхая и выдыхая воздух, спасаясь от напавшей на него духоты и мечтая, чтобы фарисейское красноречие отца иссякло как можно скорее.

- Это будет нашим наследием, Нейтан, наследием Петрелли. Я предлагаю тебе этот шанс. Как отец.

Спустя несколько секунд долгожданной тишины, даже не глядя чувствуя разлитое в воздухе ожидание, Нейтан открыл, наконец, глаза и повернулся к его эпицентру, только сейчас замечая, что рука отца снова обосновалась на его плече, а сам он стоит к нему почти вплотную.

Ничего.

Нейтан не чувствовал больше ничего. Ни сомнений, ни надежд, ни гнева. Только утомление и горечь. Он не верил и не боялся, и даже не ждал ответов. Это был как будто тот самый фокус с перевёрнутым биноклем, который раньше показывал немыслимой силы громадину, а сейчас что-то настолько незначительное, что это не стоило… Не стоило вообще ничего. Отец будто обезличился, став не врагом, а стихией, с которой им непременно нужно было справиться, но совершенно необязательно при этом испытывать к ней жалость или ненависть.

Возможно, так было только сейчас, а после на него ещё обрушатся все, только что пересохшие, чувства к отцу; возможно, их общие плоть и кровь ещё дадут о себе знать. Но сейчас Нейтан видел только самоуверенного, погрязшего в своей давно уже фиктивной гениальности старика, ждущего ответа на своё чрезвычайно щедрое предложение.

Шагнув назад – из-под его руки – Нейтан молча развернулся и покинул кабинет.

Уже на улице, позвонив Трейси, он, после короткого разъяснительного разговора, попросил её прикрыть его в Вашингтоне и пообещал держать в курсе событий. Она предложила привлечь министерство юстиции, но он не желал поднимать шума. Никто не должен знать о людях со способностями. Только не после того, что случилось в Техасе, особенно теперь, когда Питер утратил умение регенерировать.

При этой мысли по коже прокатился озноб, давая понять, что если чувства к отцу и поугасли, то все остальные и не подумали никуда исчезать.

Сообщив напоследок Трейси, что собирается в Прайматек, Нейтан взмыл в небо и направился в квартиру брата. Ему вдруг очень захотелось, чтобы тот не торчал там один. Пусть здание старой родительской компании и не производило впечатления уютного оплота и надёжной крепости, но сейчас всем, кто собирался не дать запустить в ход формулу для способностей, безопаснее всего было находиться именно там.

====== 93 ======

То, что Мэтту удалось проникнуть в сознание матери, Питер понял сразу. И также, почти сразу, он понял, что у них возникли проблемы. Зрачки матери расширились, дыхание сбилось с определённого ритма. Мэтт же и вовсе, вцепившись в края стула, на котором сидел, начал задыхаться.

Это было страшно.

Страшно ещё и потому, что теперь, без способностей, Питер не представлял, как может им помочь.

Собственное бессилие опустошало.

Он так привык к своим способностям. Привык получать новые, уже почти не замечая, привык сразу брать их под контроль, использовать так же, как всё, чем его наградила природа. Глаза – чтобы смотреть, уши – чтобы слышать, ноги – чтобы ходить. С трудом перенеся первый тяжёлый период адаптации, он сам не заметил, как постепенно начал воспринимать новые дары как нечто, само собой разумеющееся.

Чудом в памяти осталось только одно – умение летать, но и здесь Питер бы не поклялся, что дело было не в том, что он перенял это от Нейтана.

По сей день эта способность была для него ещё одной связующей их нитью, чем-то общим, чем-то тайным, чем-то важным, олицетворяющим собой немалую часть витающих между ними эмоций: восторг, обладание небом, доказательство чуда; чем-то, о чём сложно, да и необязательно, было говорить, но что несомненно принималось ими обоими. Уже давно – обоими, с того мига, на Кирби-Плаза, когда ради спасения – города? Питера? самого себя? – Нейтан обхватил его и взмыл в небо.

Уже давно… но теперь у Питера это отобрали. У него ещё не было возможности в полной мере осознать, чего он лишился, но теперь, опустившись на пол перед матерью и Мэттом, и понимая, что ничем не может им помочь, он еле мог дышать от накрывшей его правды.

Он не жалел, что не лелеял раньше свои дары.

Он жалел, что без них он теперь практически никто.

И потерянное небо… Самый пронзительный тон в этом сожалении. Но не о нём он должен сейчас думать. Не о нём. Не сейчас.

Как всегда, в отсутствие самых очевидных инструментов для решения проблемы, Питера утянуло по волнам наития, и он, не думая, зачем и для чего это делает, схватил Мэтта за руку и, встряхнув, начал звать по имени.

- Мэтт, очнись! Впусти меня туда! Мэтт, ты должен меня туда впустить!

Тот замер, невидяще уставившись перед собой, ответно вцепился в Питера, и спустя мгновение тот оказался в непривычно ярком коридоре, перед прикованной к креслу матерью, смотрящей на него с ужасом и отчаяньем.

Рядом с ней стоял растерянный Паркман.

…Нет!... Нет!... Нет!... – рефреном билось в сознании эхо чьих-то мыслей; Мэтт, увидевший Питера, отвернулся, с новой силой принявшись за наручники, и бормоча:

- Я помогу вам, я вытащу вас отсюда.

- Нет! – уже вслух закричала мать, отшатываясь от его неуклюжих попыток и свирепо глядя то на него, то на сына. – Уходите! Оба! Немедленно! Он слишком опасен! Вы ещё не поняли? Выхода нет, даже если снимете наручники, он запер нас!

Свет, льющийся словно ниоткуда, ослеплял, а дальние углы терялись в темноте и расплывались, голоса – громкие, режущие слух – распадались на дребезжащие части и гасли слишком быстро для такого пустого и большого пространства.

Питер никак не мог понять, насколько близко или далеко он находится от матери. То ему казалось, что на расстоянии вытянутой руки, то – что в другом конце коридора.

Откуда-то, в такт отдающимся в ушах ударам сердца, послышались чьи-то шаги.

Резко обернувшись, он уставился на развернувшуюся перед ним кровавую картину, олицетворяющую сразу все его кошмары, вместе взятые. Звук усилился, но он не понимал, был ли это совсем распоясавшийся, грохочущий пульс или шаги стали ближе. Где-то совсем на периферии сознания доносился металлический лязг – Паркман продолжал возиться с креслом. Собственное тело – или тело двойника, мало ли откуда он мог взяться? – расплывалось на краю угла зрения, напоминая о последнем путешествии в будущее, о холодной лаборатории, горячей жажде, мёртвом террористе на соседней кушетке и его брате-президенте на белом полу.

Прямо перед глазами, завалившись на стену, сидел Нейтан.

Не президент. Не из будущего. Нынешний. Питер это точно знал, хотя внешне те почти не отличались. Ему очень хотелось уловить хоть какой-то эмпатический отклик от брата, ему хотелось этого настолько сильно, что он отдал на это всего себя, отринывая и скрежет оков матери, и её настойчивые предупреждения, и Паркмана, и вид собственного тела, и звук чьих-то шагов. Он окинул Нейтана самой сильной и самой прочной эмпатической сетью, раз за разом проскальзывающей сквозь пустоту, и отказывался видеть его остекленевший взгляд, кровь, раскрасившую лицо и рубашку, и надрез на лбу, повторяющий тот, что в будущем, у снедаемого жаждой Питера, выпросил напоследок президент.

- Нейтан… – беззвучно, одними губами произнёс он, и в его ощущения ворвалось нечто, касающееся брата, но не то, чего он ждал.

Не отклик – не эмоции, не взгляд, не выдох.

Что-то иное.

Скользкое. Тёплое. Липкое.

Питер поднял перед собой руки и тупо уставился на стекающую с них кровь.

Он ринулся к брату, взрезая взглядом оставшееся между ними пространство, но почти сразу понял, что не сдвинулся ни на миллиметр, хотя всё вокруг словно провалилось назад. В ушах снова застучал пульс, прикрывающий чьи-то шаги, и спустя два самых громких стука Питер почувствовал, как в его затылок вонзается ледяной металл. Потерявшись между ощущениями тепла на ладонях и холода над шеей, под вскрик матери, он удивлённо встретил подавшийся ему навстречу пол, залитый кровью Нейтана, и после кратковременной вспышки небытия снова оказался стоящим перед братом.