Но секунды тикали и тикали, а мир всё также стоял на месте, даже не покачиваясь. Молчание затягивалось, но Нейтан не мог выговорить ни слова: грудь настолько сдавило, что он едва мог дышать, а силы тратил на то, чтобы оставаться невозмутимым и удерживать внимание на отце. Его не отпускало ощущение, что стоит выдохнуть, отвести глаза или сорваться на какой-нибудь нелепый разговор – и этот лукавый прищур утащит его в очередной ад. Он вглядывался в отца до рези в глазах, пытаясь высмотреть в нём ответы и хоть сколько-нибудь понятные причины тому, что тот сделал со своей семьёй; он даже не знал, возможно ли в принципе существование таких причин – но не видел и тени ничего подобного. Нейтан готов был объяснить всё душевной болезнью отца, но в облике последнего не было ни капли безумия или нервов. Тот был спокоен и адекватен ситуации «отец встречает сына после долгой разлуки». Как будто за его плечами не было покалеченных жены и сына.

- Я тоже рад встрече, Нейтан, – ещё шире улыбнулся тот, будто читая его мысли, – ну же, подойди, обними отца.

Обнять?

Не сразу, но Нейтан сдвинулся с места, но пошёл не к отцу, а, даже не пытаясь скрывать своей настороженности, двинулся в обход него к окну. Всё также не выпуская из вида, лишь ненадолго отвлёкшись от лица, чтобы посмотреть на так и не дождавшиеся объятий крепкие старческие руки.

Это так он лишил Питера способностей?

Сбив с толку доброжелательностью, предложил себя обнять?

- Ты хоть представляешь, что сотворил с нашей семьёй? – на удивление ровно спросил Нейтан. В его голосе не было обвинения, он действительно хотел понять.

И, если ему не показалось, в глазах отца привычно промелькнула досада, но на этот раз – впервые в жизни – вызванная тем, что тот его недооценил. Какая ироничная нелепость, оказаться дальновиднее, чем от тебя ожидали, именно тогда, когда ты предпочёл бы ошибиться. Какое мерзкое от этого всего чувство.

- Оглядываясь назад, думаю, надо было раньше объяснить, какова твоя роль во всём этом, – решительно оставляя позади не сработавшую схему, перешёл отец в более привычный, покровительственный режим.

Да, такого Нейтан помнил лучше. Именно этот человек рассказывал старшему сыну о перспективах на прокурорском поприще и представлял на очередном важном мероприятии симпатичную брюнетку по имени Хайди.

- Моя роль? – уже не настолько уверенный в том, что хочет слышать все обстоятельства отцовских действий, глухо повторил Нейтан.

- Внимательно вспомни последние недели своей жизни, и ты поймёшь, что роль уже проявляется, – шаг за шагом, фраза за фразой, тот приближался к сыну, пока не остановился прямо перед ним, – пресс-конференция в Техасе… покушение на вас с Питером… место в сенате. Это всё – твоя судьба.

Нейтан стоял, не двигаясь, внимательно впитывая каждое слово. Так же жадно, как когда-то, как всегда раньше, но на этот раз не укладывая эти слова в фундамент своих будущих достижений, не питаясь их силой и уверенностью – а давясь ими, нехотя, с ужасом глотая неперевариваемые куски, чувствуя, как трещит вся та громадина, что он выстраивал всю жизнь, следуя по стопам отца.

Его замутило.

- Это всё ты… – он уже давно не мог не верить, не мог не понимать, но всё ещё вглядывался в глаза стоящего перед ним человека, ошарашенный, отравленный тем, что видел, слышал и чувствовал, но не мог найти в себе сил развернуться и уйти, продолжая глотать щедро исторгаемый им яд, весь, что тот продолжал ему скармливать: что у него с рождения талант, что его предназначение – стать лидером государства.

И лишь однажды не выдержал – дёрнул плечом, скидывая отцовскую руку, когда тот, решив, что достаточно заговорил его, решился на это.

Дёрнул резко, даже грубо, не сумев сдержать злости и брезгливости – второй раз за сегодня улавливая в глазах отца искры разочарования.

- Линдерман такую же чушь порол, только теперь я на это не куплюсь… – сполна получив доказательств причастности отца к проблемам нынешним и испытывая головокружение от одной только мысли о том, в чём тот мог быть повинен в прошлом, Нейтан заставил себя сосредоточиться только на том, что было важно сейчас, – в прошлый раз вы собирались уничтожить Нью-Йорк, а что на этот раз? Весь мир? Так?

- Оглянись вокруг. Всё уже началось. А у меня есть формула, которая всё остановит.

Ошеломлённо мотая головой, Нейтан отступил назад:

- Ты сошёл с ума… – оцепенение медленно отпускало его, но ни о каком о спокойствии не могло быть и речи. Он продолжал сохранять сдержанность, но лёд, что только что сковывал его изнутри, не желал мерно таять, а надламывался, треща под зарождающимся в груди клокотанием.

Подойдя ещё ближе к окну, он отвернулся, нуждающийся хотя бы в таком уединении. Чтобы, разлепив губы, выпустить вместе с тяжёлым бесшумным выдохом хотя бы часть скопившегося в груди напряжения. Он не мог продолжать сохранять бесстрастность, глядя на отца. Но и уйти тоже не мог. Отчасти потому, что не желал, чтобы это выглядело, как бегство. Отчасти, неосознанно, не готовый отсечь от себя немалый кусок своей жизни – и во многом счастливой жизни – только потому, что почти в сорок лет увидел истинное лицо своего кумира.

Да и что отсекать?

Последнюю годовщину свадьбы родителей и устроенный по этому случаю грандиозный приём? Когда уже вовсю велось дело Линдермана, когда отец во всеуслышанье не преминул поддеть Питера, когда Нейтан едва не раздавил в руках бокал, глядя, как полушепотом переговаривается отец с этим мерзавцем. И когда отец поднимал тост за их мать, прилюдно признаваясь ей в любви, а они с Питером, поодаль, с шампанским в руках, по-доброму ехидничая над афишированно громко флиртующими родителями, не смогли сдержать смущения, глядя на их счастливый поцелуй на глазах у всех.

Или, может быть, отсечь Пайнхёрст? Не это незнакомое холодное здание, а тот забытый всеми уголок в горах. Когда отец демонстративно молчал весь остаток дня после того как Нейтан упустил лучший за весь уикенд экземпляр рыбы и не поймал после этого вообще ни одной – что за бред, это ведь такая ерунда! – и он, уже почти совершеннолетний, чувствовал себя слабее и неувереннее пятилетнего Питера – чутко притихшего на это неуютное молчание – который вечером, с чрезвычайно серьёзным видом и невероятной ответственностью в голосе, присел на его кровать и, доверительно положив ему на колено руку, сказал, – ты же знаешь отца, – так, как будто эта фраза всё объясняла, и так, как это обычно делал сам Нейтан, за что-нибудь утешая его.

Награждение после возвращения из Сербии? Явственное облегчение Питера, больше не рискующего потерять на войне брата; гордость родителей. И тут же, в пику – срочный уход отца в разгар церемонии, без объяснений, ни предварительных, ни последующих.

Всё, связанное с отцом? Вообще всё?!

Как отсечь одно, не тронув другое? Как распутать этот узел, не видя возможности ни обрубить его, ни оставить весь целиком?

- Я не побоюсь признать, что ты всегда был моим любимым сыном… – раздался у самого уха Нейтана отцовский голос, вторгаясь в самую гущу его нелёгких мыслей, раскачивая и без того еле удерживаемое самообладание, – …больше всех похожим на меня.

Вены ошпарило участившимся пульсом, но он не шевельнул и пальцем, лишь немного приподняв подбородок, продолжая смотреть в окно, не оборачиваясь к подошедшему сбоку отцу, продолжавшему опутывать его тихой лестью.

- …самым сильным…

По лицу Нейтана прокатилась тень усталого пренебрежения, и он слегка повёл бровью, едва удерживаясь от того, чтобы не закатить глаза. Кто бы знал, насколько ему осточертели эти сказки… От Линдермана – но и тот казался честнее. От матери – но и та по-своему была искренней. А сейчас… каждое слово, каждая интонация отца буквально сочились ложью, не вызывая у Нейтана ничего, кроме отторжения и тоскливой неловкости. Он не помнил ничего настолько же откровенно фальшивого в своей жизни. Неужели так было всегда? Неужели так – было всегда?!

- Вместе мы сможем спасти мир…