И, убедившись в том, что спасительные секунды использованы по назначению и на вчерашний день наложено взаимное, фактически согласованное табу, Нейтан позволил себе расслабиться, только сейчас поняв, что всё это время практически не дышал.

Вдыхая – по возможности незаметно для остальных.

Сглатывая противный мёрзлый комок.

Впуская в себя весь остальной необъятный мир: отмечая настороженность дочери при виде Трейси, относительный порядок в ещё недавно разгромленной квартире… И ссадины. У Питера. Сначала – на скуле, с левой стороны, затем – над правой бровью. Потом – на практически искромсанной руке. И дальше, на всём теле. И ещё…

И, кляня себя за слепоту, с каждой новой замеченной раной наполняясь растущим беспокойством, не то позволяя дочери отстраниться, не то сам высвобождаясь из её рук, забыв обо всех табу, прижиганиях и невозможностях, Нейтан, как заговорённый, двинулся к брату.

Очередное кошмарное дежа-вю.

Даже бессмертие Питера не подарило Нейтану абсолютного спокойствия за него.

А уж возврат к реальной, физической уязвимости… он был сродни вести о неизлечимой болезни, о некой бесповоротной фатальности, и, пусть жизнь большинства тем и являлась, но в случае с Питером это уже давно казалось неприемлемым.

Подойдя, он склонился над ним, обегая взглядом исцарапанное лицо, выхватывая новые пугающие подробности, которые были видны только так, с расстояния в несколько дюймов.

- Что случилось, – едва ли не по слогам, удерживая рвущуюся в голос дрожь, спросил он, – почему ты не исцеляешься?

* *

Участившееся дыхание выдавало волнение Питера.

Глаза привычно налились в ответ влагой, также привычно вызывая этим злость на самого себя за неумение сдержаться, когда на душе погано, а Нейтан… чёрт… Нейтан, только что вызывающий в нём совсем иные реакции, сейчас снова был просто старшим братом. Просто его совсем не простым старшим братом, никогда не дающим копить за пазухой камни и слёзы, заставляющим выворачивать карманы и душу одним только своим присутствием.

Его сканирующий пристальный взгляд, казалось, раскладывал на молекулы и собирал обратно, не оставляя ничего невыясненного.

С таким – сайларовской жажде не понадобилось бы вскрывать череп.

Сын своего отца, подумал вдруг Питер.

И только сейчас задался вопросом – как Нейтан умудрялся быть и идеальным сыном и идеальным братом? Пусть и не настолько, как того хотелось ему самому, но, с учётом того, насколько взаимоисключающими были эти две вещи, очень близко к границе невозможного.

Как бы отец ни ограждался от сыновей досадой и равнодушием, на Нейтана он, тем не менее, возлагал вполне конкретные надежды, и немалые, готовил его для каких-то дел. В отличие от Питера, которого он с некоторого времени совсем вычеркнул из своего ежедневника и жизни. Сложно представить, что кто-то мог бы быть отцу лучшим сыном, чем Нейтан. Практически невозможно, что бы ни думал по этому поводу мятущийся, заблудившийся между довериями и предательствами Сайлар.

А уж то, насколько хорошим Нейтан был братом – это и вовсе не нужно было доказывать. Уж точно не Питеру. Уж точно не себе самому.

Он никогда раньше не думал о том, насколько Нейтану было непросто совмещать эти две своих ипостаси. Знал, что для того важно было быть лучшим и с братом, и с родителями. Выдерживать баланс, сколько бы усилий на это не потребовалось. И когда он, его сумасбродный младший брат, взбрыкнув, вовсе оторвался от семьи, вопреки велениям отца, уйдя в медицину и покинув дом… чего стоило Нейтану выступить амортизатором между ними, сохранив связь и с домом и с братом? А ведь Питер тогда посмеивался над его стараниями угодить отцу. Никогда не думая о том, сколько тот возился с ним самим. Трясся над непутёвым. Чуть ли не нянчился. Над братом-идиотом.

Нейтан…

Что будет теперь?

Как тот воспримет весть о том, что отец жив, и что он не совсем не такой, каким они его запомнили?

Как же это всё…

Сделав пару тяжёлых вдохов, Питер набрался духа и, переступая через сожаление к лучшему сыну их отца, сказал:

- У меня больше нет способностей, Нейтан… Папа забрал…

Папа.

Забрал.

Нейтан укоризненно уставился на брата. Но упрямое – и заранее обиженное за ответное неверие – выражение на лице Питера убеждало в том, что тот не шутит. К несчастью. Потому что иначе не было иного варианта, кроме как предположить, что тот потерял не только способности, но и рассудок.

Прищурившись, Нейтан придвинулся к нему ещё ближе и осторожно, но твёрдо произнёс:

- Папа умер.

Вызывая незамедлительные возражения брата, приготовившегося защищать свои слова.

- Нет, не умер, он жив.

- Я был на похоронах, Питер, я сам видел, как…

- Он выжил! – с нетерпением перебил его тот, – и если мы его не остановим, он всех нас погубит!

Довольно громко договорив последние слова, Питер замолчал, снова тяжело дыша от волнения, и воочию наблюдая, как сказанное им добирается до самого дна разума брата. Как неверие сменяется шоком, как еле заметно дёргается правое нижнее веко. Как он смаргивает нервный тик и оцепенение, и, выпрямляясь и на ходу возвращая самоконтроль, отходит, уже вовсе не производя впечатление глубоко потрясённого – теряющего некую важную часть собственной жизни и своего представления о ней – человека.

Как проходится по квартире, разводя руками, и едва ли не со смешком рассуждая:

- Это… это просто невозможно Пит! Отец больше года как мертв.

Чувствуя как растекаются внутри пустота и облегчение, вызванные отходом брата, Питер потянулся к футболке. За всё то время, что он сидел здесь, разоблачённый до пояса, сначала перед Клер, а потом перед Нейтаном, почему-то только сейчас он почувствовал себя по настоящему – неприлично, постыдно – голым. И взгляд как раз в этот момент повернувшегося к нему брата, это ощущение только усилил.

Чёрт…

Нельзя ходить с таким каменным лицом и бросать такие взгляды. Тем более при дочери и – Питер необоснованно раздражённо покосился на Трейси – помощнице, если только они ещё не успели переспать и та уже не стала его любовницей. Неважно, господи, да неважно кто она ему! Кем бы ни была… неважно…

Противореча собственным мыслям, он порывисто вскинул руки, дёргая, чуть ли не разрывая между ними тонкий трикотаж, пытаясь напялить футболку.

И чуть не взвыл от боли, когда в ответ на резкие движения, всё тело, все мышцы скрутило в диком спазме, без предупреждений заявляя об ещё одном последствии падения. На фоне этого ссадины и порезы, вызывающие поначалу более острую боль, теперь казались незначительной мелочью. Его словно избили. Всего. Не забыв ни об одной, даже самой мелкой мышце. Позволив себе лишь коротко прошипеть, он замер на месте с задранными вверх руками, пережидая самый сильный спазм, и только после этого, медленно, очень медленно, оделся до конца.

Ну конечно, Нейтан не мог всего этого не заметить – его лицо ещё больше окаменело, и весь он подобрался, готовый бежать на помощь – но удержался, и Питер был безмерно ему за это благодарен.

Выдохнув последний сильный отголосок боли, и снова, уже одетый, усевшись на диван, он посмотрел на брата:

- Мама. Это из-за него она в коме.

- Пит, ты же про отца нашего говоришь!

- Поверь, отцы бывают не такими, какими кажутся, – ехидно вставила прислонившаяся поодаль к стене Клер.

Не без укора посмотрев на неё, Нейтан подошёл к Питеру.

- Где он?

Нарочито неспешный, демонстративно спокойный – но со слишком колючим взглядом человека, только что принявшего какое-то решение и мысленно уже готовящегося к действию. Руки, высунутые из карманов брюк и тут же снова туда засунутые, только усиливали это впечатление. Лучший сын своего отца готовился к бою. Лучший брат старался этого не показывать.

- Не ходи к нему! – задрав к нему голову, зачастил Питер, – он опасен, Нейтан! Смотри, что он сделал со мной! – и, словно в подтверждение последних слов, поморщился от сковавшей шею боли.