Молча, ничего не говоря, Нейтан обхватил его за затылок и, до боли смежив веки, привлёк к себе, прижимаясь лбом ко лбу.

Лишая Питера, раскачивающегося между жаждой, и тем… другим… неправильным-законным желанием, остатков выдержки.

- Нейтан, я больше не могу, – всхлипнул тот, сдаваясь, разжимая кулаки и разворачивая руки ладонями к брату, снова касаясь его рубашки, но уже не сминая её, а зачем-то разглаживая; отчаиваясь его молчанием, бездумно теребя пуговицы и отвороты, щекотно касаясь волос на груди, дрожа, не зная, за что схватиться, продавливая тонкую хлопковую ткань, перебираясь руками всё дальше – на плечи, шею, подбородок; всё больше напоминая беснующуюся, бьющуюся в клетке птицу, – я не могу… не могу…

Проваливаясь в личное чистилище и утягивая за собой Нейтана.

Перехватывающего, в попытке удержаться за здравомыслие, его запястья, откидывающего их назад, себе за спину, только чтобы избавиться от этих блуждающих и вряд ли ведающих, что они с ним творят, пальцев.

- Давай, держись… Пит, пожалуйста… – он соскользнул лбом дальше, обнимая брата, почему-то решив, что так, щекой к щеке – не видя перед собой его затянутых солёной пеленой глаз, не чувствуя его выдохов и судорожных пальцев – станет легче.

Сию же секунду понимая, как жестоко ошибся.

Питер застыл, обмирая от стягивающегося вокруг него кольца рук.

Да… Вот так… Прижаться скулами, обдирая друг друга щетиной, и сдохнуть, разрываясь в клочья от этой условной дозволенности, чувствуя по гуляющим желвакам Нейтана, как сильно стиснута его челюсть, чувствуя влагу его пота и своих проклятых слёз. Сдохнуть от понимания того, насколько этого невыносимо много и насколько невыносимо мало. Сдохнуть, сдохнуть, сдохнуть!… прижимаясь к его щеке. Просто умереть – тихо или в муках, неважно – от своего преступного счастья.

Ещё бы сдержаться, и не начать тереться о подбородок, прихватывая его приоткрытыми губами, и без того слишком тесно и откровенно прижатыми к нему. Дыша тяжело и поверхностно. Зачем-то обманывая себя, что Нейтан ничего не понимает, прекрасно зная, что это не так.

Но дрожь беспощадна и, как бы Питер не пытался замереть, ему не потребовалось много, чтобы почувствовать шершавость щеки брата сверхчувствительной сейчас кожей губ; чтобы запустить цепную реакцию – отозвавшегося на губах пульса, покатившегося по телу вниз, пронзающего ёкнувшее сердце и схватившийся спазмом живот.

Вызывая недвусмысленную реакцию тела и снова низвергая в панику.

Как будто нечаянно отстраняясь, едва ли не седея при мысли, что Нейтан может почувствовать больше, чем должен был – но как будто нарочно делая это одновременно с его горячим, совсем не помогающим успокоиться, шёпотом:

- Ты должен с этим справиться.

- А ты? Как справляешься ты!? – он же знал, что Нейтан где-то рядом с ним в этом безумии! Он же знал!

Но тот только смотрел на него непроницаемым взглядом, и больше ничего не говорил.

Они стояли, не прижимаясь более, лишь продолжая удерживать друг друга за плечи, и Питеру должно было становиться легче, но почему-то не становилось. Взгляд Нейтана и пугал и закруживал, и он пытался пробиться сквозь него, заглядывая в глаза, но, невольно по пути «цеплялся» за плотный ряд ресниц, спотыкаясь на деталях, выжигая их на сетчатке – залёгшие под сдвинутыми бровями тени, ещё больше вычерняющие и без того расширенные зрачки, тёплая даже в этой тяжёлой тени радужка, расходящаяся неуместно жизнерадостными, повторяющимися на ресницах, лучами – и, теряя изначальную цель, он упустил момент, когда, не выдержав его поплывшего сознания, у него начали подкашиваться ноги.

И, словно спущенный с предохранителя, в остервенении встряхнув обмякающее тело брата, Нейтан снова перехватил его за запястья и, разведя резким движением по сторонам – лишь бы не вздумал снова разгуливать ими по его… рубашке – пригвоздил к стене.

Не выдерживая, прижимаясь к этой же стене лбом, близко к нему…

К нему… к брату… к Питу… но не касаясь.

Ни щекой, ни проклятым предательским телом, только пальцами за запястья, хотя и это уже слишком, потому что там – тепло, там – тонкая, почти детская, кожа, там – пульс.

Здесь – легче.

Здесь – должно было быть легче.

Потому что здесь молчание, и слепота под закрытыми веками; ещё бы не чувствовать их запахи, зачем-то смешивающиеся в один; не слышать их совместные выдохи, зачем-то подстраивающиеся в ритм.

От которых совсем не легче.

Совсем! Ни черта! Не легче!

Он продолжал упираться лбом в стену, уговаривая себя, что надо всё прекратить, надо немедленно всё прекратить; отпустить Пита, отступить… но не делал ни движения, дозревая в этом обманчивом покое, не замечая, как оставляет своими пальцами синяки на коже беспомощно разведённых рук.

И что Питера совсем поволокло.

Всё дальше и дальше.

В насмешку над всеми стараниями Нейтана, из всего телесного контакта оставившего лишь боль на запястьях, вышвыривая на самое острие его самой чувствительной эрогенной зоны – эмпатии…

Знал бы об этом Нейтан, так старательно выдерживающий сейчас дистанцию, но сметая своими сорвавшимися с цепи эмоциями с брата остатки контроля.

Знал бы об этом сам Питер…

Этому – жизнь ещё не успела его научить.

И сейчас, в подстёгнутом эмоциями гормональном вихре, он был на грани.

Босой, в тонкой футболке и дурацких, ничего не скрывающих, штанах.

Безумец. И внутренне, и внешне.

Забыв о будущем, о жажде и о ветре, о спасении мира и компании Пайнхёрст, он практически висел, пришпиленный за руки – проплавляясь насквозь от самого факта присутствия рядом брата, и его полувздохов, и даже от острых покалываний и онемения, стекающего с пережатых рук, но больше всего от исходящей от Нейтана шквальной волны чувственности и раздрая – и медленно валился в свою преисподнюю.

А потом он шевельнулся, лишь затем, чтобы хоть как-то опереться на ноги, и всё окончательно покатилось к чертям.

Нейтан рефлекторно двинулся навстречу, пренебрегая ответным паническим сопротивлением и, после короткой и изначально обречённой на его победу борьбы, вдавил всем весом в стену, фиксируя всем, чем можно, не оставляя ни миллиметра между стиснутых тел.

Только после этого осознавая, почему так яро отбивался Питер.

И начиная ненавидеть за это, но не его, а себя – такого нахрен сдержанного! такого нахрен правильного! – не отстраняющегося немедля, а прижимающегося ещё теснее, с чего-то решившего, что болезненно вдавленное бедро поможет скрыть его грёбаную взаимность!

Выдыхая – обдавая воздухом и эмоцией – эту автоненависть брату в шею.

Последней каплей переполняя его и без того распухшее сердце, подталкивая его, заставляя расплёскивать по телу горячее и густое, особенно сбегающееся там, где больно, где сжато или придавлено, подводя к самому сладкому и самому постыдному, на памяти Питера, моменту в его жизни.

Заставляя со стоном вжаться в бедро Нейтана – несколько раз! несколько грёбаных неостановимых раз! – застыть в бесполезном уже откате на несколько кошмарных секунд, убивающих осознанием ещё не свершённого, но уже необратимого позора… и пульсирующе упереться в него, содрогаясь всем телом и сгорая от ужаса.

* *

Он должен был умереть прямо там же. Несмотря на своё бессмертие. От чего угодно.

Или исчезнуть.

И желательно до того, как кончил, неправильно обнимаясь со своим правильным братом, испачкав не только свои идиотские штаны, но и его дорогущие, сшитые на заказ, брюки. И всё, что между ними было святого – испачкав тоже.

А если не получилось умереть до, то тогда было бы неплохо сделать это после.

Вот прямо сейчас.

До того, как придётся отлипнуть губами от воротника рубашки (всё равно он больше впредь не сможет так прижиматься, не вспоминая этого позора), поднять голову и опьянело посмотреть Нейтану в глаза.

Да. Самое время. Сейчас. Вот сейчас…

Едва затихнув, не давая ни себе, ни ему ни времени, ни шанса, Питер оттолкнул брата из всех сил, что у него оставались, не встречая, впрочем, особого сопротивления, вырвался и, разогнавшись, спрыгнул с крыши вниз.