Где герои предлагают свои жизни в обмен на целый город, и любят святой любовью, а не объявляют охоту на людей; и не стреляют в братьев или самих себя. И не иссыхают изнутри от адского пламени пристрастия к тому, с кем уже связан иными незыблемыми узами.

Вдавленный в стену Сайлар почему-то не сопротивлялся, несмотря на то, что был значительно выше хоть и жилистого, но всё же ощутимо проигрывающего ему в мощности, Питера. Он молча проглатывал сбивчивые выкрики слетевшего с катушек героя о каком-то ужасном будущем, пытаясь понять, что вообще происходит, и только после слов о том, что тот забрал его способности, понимающе улыбнулся, ещё больше распаляя своего душителя.

- Ты испытываешь жажду, – хрипло протянул он, – ты – как я.

- Я никогда не стану таким! – ожесточённо, акцентируя каждое слово, возразил Питер.

Их тяжёлые выдохи смешивались, заполняя пространство между ними, напряжённое настолько, что, казалось, хватит одной искры, чтобы всё полетело к чертям.

И Сайлар не смог устоять.

Теперь, со способностью Клер, он мало чем рисковал.

Какая редкостная удача, довести своего любимого героя до белого каления, довершить то, что сорвалось на Кирби-Плаза, до логического конца.

Получить, нет, не взрыв целого города, куда более изощрённый приз – сделать из ангела убийцу.

И, замирая от неожиданного реванша, Сайлар вскинул издевательски брови и, вздёрнув верхнюю губу, процедил прямо в лицо сурово пыхтящему Питеру:

- Ты уже стал… брат…

* *

Миссис Петрелли была в курсе перемещений младшего сына.

Она знала о том, что он отправился в будущее за способностью Сайлара. Более того, она сама частично приложила к этому руку, успев переговорить с его старшей версией, когда тот был здесь. Она верила в силу Питера и, в кои то веки пригодившиеся для чего-то значимого, его чистоту и принципиальность, но, как и большинство людей, она очень сильно недооценивала силу способности Сайлара.

Голоду было наплевать на доброту и моральную устойчивость носителя. Он действовал ступенью ниже, на уровне инстинктов и, возможно, Питер даже справился бы с ним, будь обстоятельства к нему помягче. Возможно, он бы смог выделить и подавить зерно безумия в себе самом, если бы его не закинуло в самую гущу ополоумевшего в преддверии гибели мира.

Если бы всё не перевернулось вверх ногами.

Если бы мать сама не подала, руками Сайлара, последний камень, перевесивший чашу вменяемости Питера.

Сайлар сказал, что он его брат. Здесь, в этой реальности. И сложно было придумать что-то более страшное для того, кто всеми силами пытался вернуть ощущения нормальности – и себя, и мира.

Сайлар сказал, что он его брат, и ад, от которого бежал Питер, начал обрастать плотью, чтобы через четыре года стать тем, что он увидел в будущем.

Сайлар сказал… и Питер ослеп под его насмехающимся взглядом и, под звуки собственного вопля свернул его шею, отбросив вниз безвольной обмякшей кучей.

Он не успел прийти в себя, когда в камеру ворвалась мать.

Но сумел связать её с теми словами, что произнёс Сайлар.

Она не могла не знать.

Но почему?

И как?!

Он не запомнил того, что произошло дальше.

Его уже не было, он был ослеплён болью и яростью. Вместо него была жажда, странно пытающаяся облегчить муки своего носителя, заставляя его действовать единственным способом, который она знала. Узнать, понять, утолить. Добраться напрямую до мозга – Сайлар задал очень наглядный алгоритм, не подразумевающий попытки достичь желаемого другими способами – и получить у матери ответы на все интересующие его вопросы.

* *

Оживание не было таким уж простым делом. Или лёгким. Или безболезненным.

Ощущения были те же, что и при смерти, только прокрученные наоборот. Вместо постепенного угасания – постепенно возвращающаяся ясность рассудка. Вместо падения в бездну – медленное воспарение. И боль, в обоих направлениях – физическая боль.

Не слишком большая плата за перспективу вечной жизни. Но не такая уж и маленькая.

Крик матери выдернул его из беспамятства раньше, чем позвонки встали на место, и Сайлару пришлось немного помочь им, вправляя резким движением.

Он не успел подумать о том, что и почему делает. Но он успел отшвырнуть Питера в сторону до того, как надрез на коже лба миссис Петрелли проник до кости. Успел подбежать к оглушённой произошедшим матери, со взволнованным и хриплым – ты в порядке? – и тут же, ещё более обеспокоенным – с ним всё будет хорошо? – в сторону не подающего признаков жизни Питера, словно действительно боялся, что тот погибнет.

Какая похвальная самоотверженность.

Какое великолепное проявление сыновьей и братской привязанности.

Бездумное, практически рефлекторное. Как будто это было обусловлено кровностью. Биологией. Генетическими узами.

Удобная теория. Логичная.

Сайлару она нравилась, он не желал видеть иного объяснения. Потому что иное – исключительно гипотетическое иное – делало бы его слишком уязвимым. А так – они все были связаны. Все. И навсегда.

Он думал потом об этом, когда, ещё бледная, с не прошедшей дрожью в теле, миссис Петрелли уже поднимала голову и раздавала указания, а он непривычно бережно поддерживал её.

И продолжал думать, когда она отправила его на очередное задание с Ноем, оставшись самостоятельно разбираться с Питером.

Нет, он не обманывал себя, он не испытывал к ней любви.

Он даже не был уверен, что когда-нибудь сможет испытать к ней это чувство.

Но она успела стать для него важной. И успела дать ему почувствовать себя нужным. Его восхищала её эмоциональная сдержанность – ничуть не меньше, чем завораживала искренность и открытость Питера, и он стал настолько честным с собой, что позволял себе признаться в этом.

Его устраивало, что в качестве награды мать пообещала ему не любовь, а гордость. Это позволяло одновременно и верить ей, и не слишком поддаваться размякшему в таких благоприятных для него условиях Габриэлю.

Благоприятных?

Камера на пятом уровне, злобный напарник и норовящий придушить младший брат?

Какое всё-таки непривередливое его второе «Я».

Сайлар невесело усмехнулся, вызвав неодобрительный прищуренный взгляд со стороны ведущего машину Беннета, но, не собираясь утолять его любопытство, только скривил губы и отвернулся к окну, переводя мысли в другое русло. Они уже почти были на месте, а он так и не придумал устраивающего его объяснения тому, что Ной так легко согласился взять его с собой.

Слишком легко.

* *

Мистер Беннет не мог упустить такой возможности.

Он ведь этого ждал, не так ли? Разобраться с ублюдком раз и навсегда, уничтожить, стереть с лица земли.

Его не волновали чаянья миссис Петрелли, имевшей на вновь приобщённого к семье сына свои виды, но его напрягало противное, липкое, свербящее ощущение собственного падения. Он, убивший не один десяток людей, вдруг начал испытывать муки совести перед ликвидацией самого опасного человека, что он знал. Целенаправленной, хладнокровной ликвидацией. И чёрт знает, что его терзало больше всего – то, что при этом он собирался использовать свою дочь, или то, что он начинал видеть человека в этом ублюдке, грызущем сейчас яблоко на пассажирском месте.

Всё это неимоверно бесило.

Беннету то и дело приходилось напоминать себе, что тот посягнул на Клер и убил множество людей, а сейчас смеет ходить с расправленной спиной и надеяться на новый шанс.

Беннет надеялся, что тот попробует сбежать, и у него будет повод пристрелить его без дополнительных последующих объяснений с миссис Петрелли.

Но тот не собирался облегчать ему жизнь и не давал поводов, покорно ступая следом и подчиняясь всем приказам, за исключением того случая в банке. Смотрел прямым, а-ля невинным, взором с издёвкой на самом дне глаз, и говорил, что не может пообещать не убивать. Что это не так просто, но он старается.

Он, твою мать, старается!

Беннета это не устраивало. Ему были нужны гарантии. Он собирался всё решить сам, без чьего-либо согласия или одобрения. И подвернувшийся случай подходил ему как нельзя лучше.