Не страх, но какое-то, больше пристойное малолетнему, полуистерическое нежелание смиряться с обстоятельствами, усиленное непомерной накопившейся усталостью. Раньше подобные вспышки даже не успевали у него появляться, гасимые врождённым умением компенсировать их собственными психологическими ресурсами. Сейчас же он чувствовал себя пущенным под откос неуправляемым поездом.

Умение проходить сквозь материальные объекты не срабатывало.

Попытки перебить ремни электрическим разрядом или спалить огнём закончились неудачей.

Телепортироваться не удалось. Ни на первый раз, ни на пятый.

Сердце заходилось от перенапряжения, но он, жмурясь и стискивая зубы, пробовал снова и снова, смутно понимая, что всё это бесполезно, что необходимо успокоиться, но как будто не мог дотянуться до тормоза и вместо этого продолжал давить на газ.

- Пытаешься телепортироваться? – ворвался в окутавшую Питера пелену напряжения резкий, хлёсткий голос вошедшей в комнату Клер, заставляя того вздрогнуть и посмотреть в её сторону, – пока наш друг тут – ничего не выйдет.

Рядом с ней, безмолвной гарантией бессилия пленника, стоял человек, некогда стёрший Питеру все воспоминания. Гаитянин.

Мир разбух и начал расслаиваться на части, как разваливающийся на отдельные лепестки перезревший бутон.

Где-то глубоко внутри этого разросшегося клубка Питер продолжал барахтаться, не прекращая попытки дотянуться до всех педалей и ухватиться за руль. А снаружи, медленно и смачно проговаривая слова, кружила Клер. Или не Клер? Питер не видел в ней ни единого сходства с той, которую некогда спас, кроме внешности. И не чувствовал. Хотя хотел бы. Ужасно хотел бы понять. Что-то. О ней. И о себе. И ещё о ком-то важном, но ускользающем. Да хоть о ком. Чтобы хоть что-то протиснулось сквозь окружающий его кокон, разодрало стенки, шлёпнулось в беспомощные руки, бухнулось в ослепшее аритмичное сердце, вбилось в дезориентированный разум.

Но чем больше он желал этого, чем больше напрягался – тем глубже проваливался в расселины распадающегося мира.

Он пытался сфокусироваться на Клер, а она всё кружила и рассказывала ему о сотнях тысяч погибших в Техасе, а потом взяла скальпель и пообещала, что Питер расплатится за каждого из них собственной болью. Она вела счёт и делала надрезы на его оголённой груди, а он, не сдерживаясь, рычал так, словно она отрубала у него руку, и кричал о том, что ещё можно всё изменить, что он может спасти всех, что он уже спасал её, и спасёт ещё! Ещё. Ещё…

А потом дверь открылась, и в комнату, в окружении охраны, вошёл Он.

Непринуждённый, с засунутыми в карманы руками, он с порога приказал остановиться и, после короткого взгляда на тяжело дышащего изрезанного пленника, заявил, что хотел бы поговорить с ним наедине. Особенно выразительно глядя при этом на Клер, всё ещё сжимающую скальпель.

- Ты просишь меня как президент или как отец? – ехидно уточнила та, злящаяся на то, что её прервали.

- И то и другое, – жёстко, пресекая любые потенциальные возражения, ответил Нейтан и снова вернулся взглядом к брату.

* *

Нейтан…

Питер лежал, широко распахнув глаза – зрение по-прежнему подводило его – пытаясь продраться через расплывающийся мир, зафиксироваться на брате. Он хотел с ним встречи. Он так этого хотел, хотя двойник и предостерегал его от подобных желаний. Но брат – он казался совсем не страшным, не злым, он не был таким, как Клер или другие встретившиеся здесь противники. Он походил на себя самого времён выборов в Конгресс: тот же внешний лоск, та же внутренняя уверенность; вполне знакомый человек, облачённый во вполне знакомый скафандр. Он совсем не походил на злодея, в безумном заблуждении толкающего мир к гибели.

«Не злодей» приподнял брови, дожидаясь, пока все покинут комнату: Клер – демонстративно, все остальные – послушно и бесшумно; и, так знакомо облизывая изнутри губы и скидывая у закрывшейся двери президентскую личину, ещё больше становясь похожим на того брата, которого помнил Питер, подошёл к нему.

Запросто, как ни в чём ни бывало.

Словно это всё происходило не в той сумасшедшей реальности, где Сайлар обнимал Питера и называл братом, а Клер исполосовывала лезвием его грудь.

- Я знаю, чего ты добиваешься, – Нейтан прикоснулся к ремням, удерживающим младшего брата, невольно при этом дотрагиваясь до его руки, – я не глупец, я видел рисунки и слышал про сны.

Словно рядом не лежало мёртвое тело ещё одного Питера, которого он как будто не замечал, обходя вокруг его живого дубля, по очереди освобождая запястья последнего от привязи, не бросив не единого взгляда в сторону трупа, как будто там была пустая стена.

- Мир раскалывается надвое. Я знаю, что происходит. Ты силён, Пит, но одному человеку не спасти мир. Все должны участвовать.

Словно это было в порядке вещей, списывать со счетов досадное и не покорившееся, и начинать обихаживать новое. Нового брата. Нового – без оговорок самого сильного в мире после смерти Сайлара – союзника.

Абсурдность и немыслимость действий и слов такого нормального на вид Нейтана обжигала Питера даже через всю толщу сгущающегося вокруг него пространства. Предметы вокруг, и сам брат, его тёмный силуэт на фоне ламп, узел галстука на плотно прижатом к шее воротничке; его лицо, и глаза, и губы, продолжающие шевелиться, пропускающие сквозь себя новые слова – всё было словно за толщей воды, или аморфной линзой, резко очерчивая и выпячивая то, на что Питер смотрел прямо, и размывая, рассеивая то, что оставалось на периферии.

И со звуками было также.

И с прикосновениями.

Тёплые пальцы Нейтана коснулись кожи его запястий – и боль от стягивающих ремней ускользнула за грань восприятия. Нейтан продолжал говорить – и звук его голоса обволакивал, вызывая вибрации на затылке и где-то в солнечном сплетении. Нейтан снова облизнул изнутри губы – и у Питера закололо язык, как будто он сделал это сам. Нейтан стоял рядом, и…

…если это настолько абсурдный мир, то что, если…

И Питер забуксовал на этом «если», даже в этом безумии спотыкаясь о невозможное.

Леденея под гнётом ужаса от собственных мыслей, он с трудом встал с кушетки, радуясь тому, что Нейтан уже успел от неё отойти.

Брат продолжал говорить о необходимости целой армии со способностями, что гибель целого города поможет решиться Конгрессу на полное вооружении, и что всё это благодаря Питеру – а тот продолжал молчать и таращиться на него с открытым ртом, глотая воздух, как вынырнувшая на поверхность воды рыба, чувствуя, как что-то, то ли вокруг него, то ли внутри, начинает неуловимо меняться.

Ощущения постепенно возвращались к нему.

Грудная клетка ходила ходуном, кровь толчками пробивалась по артериям и венам, разнося покалывание по затёкшим членам, и что-то ещё, долгожданное: и новое, знакомое – и кардинально иное. Он едва ли осознавал, что это было следствием возвращения способностей. О приобретённых он не думал, и те молчали пока, а врождённая эмпатия не воспринималась им как нечто особенное.

Он лишь начал понимать, что под вроде бы скинутым скафандром брата оказалась ещё одна оболочка – тоньше, незаметней и прочнее предыдущей.

Безупречная, идеально повторяющая сущность Нейтана Петрелли пятилетней давности, оболочка – и уже не для избирателей и публики, а для самых близких, для друзей – если таковые у него были, и для семьи.

- Да, я знаю, ты считаешь, людям нельзя доверять… Мы все жадные… все стремимся к власти…

Безупречная для всех, кроме брата-эмпата, со смесью потрясения, потустороннего ужаса и заинтересованности безотрывно следящего за тем, как этот неизведанный Нейтан, словно только что заметив своего мёртвого брата, невозмутимо обошёл его, как будто это было что-то обыденное и, посмотрев сверху вниз на ярко освещённое лампами тело, произнёс:

- Но мы созданы по образу и подобию Господа. В людях есть добро.

Он опустился на стул и, глядя на брата поверх его упокоенного двойника, посетовал: