Обессиленного Алена уже в который раз за это путешествие только и успели подхватить руки подоспевшего Тикки Микка, который поспешил вместе с ним прочь, подальше от этого сгорающего здания, от этого смрада и духоты, от искрящегося в пламени безумия.
Аллен уже ничего не спрашивал.
Он ещё не желал ответов. И не был уверен что пожелает.
====== Не Эпилог. ======
Не Эпилог.
Джон встретил Аллена не приветливыми дружескими объятиями, не вопросами о поездке, а… Сьюзен. Именно она вышла встречать его, радостно улыбаясь, обнимаю юношу так, что стоящий у машины Тикки Микк, кажется, едва не задохнулся от ревности.
Она была очень счастлива, ведь жила с любимым человеком и ждала от него ребёнка. Она решила его оставить, и теперь, кажется, все её мысли были заполнены только будущим малышом. Казалось целую вечность назад Уолкер получил то злополучное письмо, а из звонка узнал о беременности. Это казалось таким странным. Но именно такими Аллен представлял для себя матерей, правильных, настоящих, пусть даже и будущих. За что такая чудесная женщина Джону? Сьюзен сильно огорчилась, когда Аллен отказался от ужина, и сообщила, что не сможет задержаться. Ему просто нужно было поговорить с Джоном с глазу на глаз, и девушка рассмеялась так, словно уже придумала тысячу причин, почему именно эти двое решили поговорить без неё, и без проблем упорхнула наверх, к собственной квартире, пообещав, что Джон сейчас непременно выйдет. И Джон вышел всё с тем же, что и всегда приветливым дружелюбием, не обращая внимания на напрягшегося и явно выделяющегося Тикки на собственном автомобиле, марка которого в этих краях появлялось так же часто, как аисты на северном полюсе. И Аллен, к сожалению, понял, что был прав. Он не достал до глаза. Но, кажется, выбил Джону челюсть. Всё-таки гнев великий двигатель и накопитель силы! Желания объяснять, обвинять, кричать или ругаться у Аллена не было. Он чувствовал себя так, словно всю жизнь доверял и считал родным человека, который на деле оказался ничтожеством. Который в итоге послал его на смерть, послал вполне осознанно. Задание у него такое было — сдружиться, чтобы, в конце концов подвести Уолкера к черте. Тикки заметил опешившему Джону, что тот может сказать своей будущей жене спасибо, потому что Аллен ещё в машине решил, что если они решили жениться и оставить ребёнка, то трогать его никто не будет. Аллен не желал оставлять ребёнка с одной матерью. Однако Тикки так же сообщил, что если он вдруг решит опять связаться с теми же людьми или вдруг поведёт себя не как порядочный и хороший муж и отец, то ему будет плохо. Очень плохо. Джон, кажется, проникся.
Сегодня, спустя почти неделю, Аллен, вспоминая об этой поездке, никак не мог решить, что делать теперь, когда он сидит на переднем сидении рядом с Тикки и тупо пялится во двор своего дома и даже видит отсюда окна родной квартиры. Пришла пора уходить.
— И что теперь? — Ну, ты можешь уйти и начать жить заново, так, словно ничего не случилось, никто тебя не осудит, — произнёс Тикки. Жить без Тихого Холма, без страшных голосов, без видений, без мёртвого Джареда, которого, опять же, непонятно кто убил? — А как это сделать? — Боюсь, с этим тебе тогда придётся разбираться без меня. Ну да, зачем ему Тикки, этот странный подозрительный тип, даже не совсем человек. — Точно, — он снова кивнул. — Может быть, мне подняться к тебе, ты неважно выглядишь? Мысль о том, что придётся пускать Тикки из того страшного мира в его тихую защищённую квартирку, пугала. — Нет. Я справлюсь сам. — Не думаю, что сейчас ты способен… — Если станет плохо, позвоню психологу. — Ты совсем выдохся. Уверен, что хоть по лестнице сумеешь сам подняться? — продолжал гнуть свою линию Тикки. — Доползу — но сам. Я и без того… слаб. — Может, пустишь меня хотя бы на ужин, составить компанию и убедиться, что всё в порядке? Снова отрицательное движение головой. — Тебя почти неделю не было дома. Наверняка в холодильнике ничего съедобного и того, что не испортилось, давай я куплю чего ты любишь, зайду к тебе, — Тикки продолжал бессмысленно предлагать, а Аллен отвергать. Вот только видно ему это всё-таки надоело. Юноша открыл дверь автомобиля и вышел наружу, неуверенно выпрямляясь в полный рост и подставляя лицо холодным порывам ветра. — Лето в этом году не удалось… — Аллен обернулся к Микку. — Молоко и горький шоколад. — Что? — удивленно захлопал глазами мужчина. — Я люблю горький шоколад и молоко. Много. Квартира двести шестнадцатая. Больше получаса ждать не буду, — не выдерживая и отводя взгляд, произнёс Аллен, ощущая, как горят его щёки. Тикки в ответ улыбнулся, так же выходя из автомобиля и включая сигнализацию. — Я буду через пять минут… Но вкусы у тебя странные. *** Холодные, белые стены уже порядком осточертели, и слова о выписке звучали почти как объявление о выпуске на свободу. И плевать на то, что голова всё ещё частенько беспокоила нешуточными болями, плевать на то, что медсестра уже в третий раз напоминала о том, к каким врачам и когда ему ещё придётся ходить. Плевать на это всё, он просто хотел выйти на улицу и почувствовать себя живым. Они шептались за спинами что он сбегал. И это было очевидно. — Опять приуныли, да? — глядя на неловко натягивающего штаны, недовольного рыжего паренька с тугой повязкой на груди и повязкой на голове, скрывающей глаз, произнесла медсестра. Кажется, она неверно интерпретировала. И наверняка снова начнёт говорить о том, что это чудо, что он остался без глаза, а не без мозгов вовсе. И это они ещё не знают, как именно поранился Лави, ведь он не дурак, сослался на частичную потерю памяти, благо с его сотрясением у него и впрямь могло отшибить все воспоминания. — У вас же всё впереди, такой молодой быстро заживёт да привыкнется.. — Я знаю, — отмахнулся Лави, — знаю, что у молодых всё заживает, как на собаках, и я не приуныл! — Вы себя-то видите? Ну да, наверное, он не очень рад. Но это совсем не связанно с выпиской, просто всё это время, что он провёл здесь, он всё не находил себе места, всё не знал, как спросить, связаться, найти. — Ладно, — медсестра вздохнула. — Раз уж я не смогла поднять настроение, так, может быть, хоть ваш гость. — Гость? — только и успел спросить Лави, как медсестра распахнула дверь, выходя и подзывая кого-то с той стороны. Сердце учащённо забилось, Лави с трудом заставил себя остаться на месте, но вряд ли у него получилось сохранить спокойное и не изумлённое выражение лица, когда в его белую, стерильную палату вошёл Канда. — Юу? Японец как всегда был эталоном безразличия и непробиваемости и, замерев у двери, смерил его таким взглядом, что Лави с трудом сдержал идиотскую улыбку. — Без цветов, конфет и фруктов, но и ты ведь у нас не роженица, так что… — Юу подошёл к нему и с довольно ощутимой силой треснул его ладонью по лбу. — Ты же идиот, которого так и тянет посидеть на форточке!! Лави удивлённо заморгал глазом, ничего не понимая и очень медленно доходя до смысла, который вложил Юу в свои слова. — Тупица хренов, запоминатель без малейшей способности мыслить и анализировать! Лави сглотнул и попытался улыбнуться. — Есть такое. — Идиот… — снова выдохнул Канда уже с какими-то беспомощными нотками, отворачиваясь и делая вид, что усиленно осматривает палату. Будто тут было на что смотреть. Он с силой сжал ладонь у груди, как раз там, где теперь находился проявившийся, словно выжженный, тёмный символ, значение и происхождение которого Юу ставил под сомнение. Ему следовало вести себя как всегда. — Ты собрался уже? — Да, почти. — Ну так давай реще! Ненавижу больницы! — прошипел Юу. Лави медленно подошёл к нему со спины и коснулся рукой плеча. Канда едва не вздрогнул, потому что оно было левым. — Я не думал, что ты приедешь… — осторожно произнёс Лави. — Тч, глупости. С чего мне не приезжать? — Ну, ты же ненавидишь больницы, — виновато выдавил рыжий, будто признавая свою вину: усомнился, теперь кается. Юу некоторое время неотрывно глядел ему в лицо, потом едва заметно улыбнулся и, приблизив свои губы прямо к губам Лави, тихо выдохнул. — Пошли домой. Лави улыбнулся и согласно подался вперёд. *** Они любят говорить. Они говорят, что время лечит. Они говорят, что всё проходит. Они говорят, что боль со временем притупляется, что человек привыкает. Она не человек? Наверное, жажда мести это единственная самая неистребимая черта в ней, которая была раньше и которая осталась. Сколько ещё душ ты заберёшь, сколько сердец искалечишь, Тихий Холм?
