Несомненно, все эти цветы, ленты и белые голуби, коих предписывалось отпустить в небо, были красивыми, но какими-то… бумажными. Сплошная бутафория, придуманный мир, который нечем оживить.

Подружки невесты не в розовых, а в нежно-кремовых – любимый цвет Кейтлин – платьях, маленькие девочки, несущие кольца, и плачущие родственники порождали в нём желание громко-громко засмеяться, продемонстрировав прилив безумия.

Говард обнял дочь, поцеловал в лоб и сделал несколько шагов назад, отдавая Кейт Рендаллу.

Любить до конца дней своих.

Хранить верность и быть рядом.

В богатстве и бедности.

В горе и в радости.

В болезни и в здравии.

Пока смерть не разлучит нас.

Ладони Кейтлин были холодными, практически ледяными. Он чувствовал это даже через кружево перчаток.

Когда собирался показательно переплести свои пальцы с её, понял, что она этому противится. В глазах Кейт больше не было никаких тёплых чувств, даже придуманных – только пренебрежение и раздражение.

Рендалл вновь вспомнил о коллекции изуродованных кукол. И чётко осознал, что был такой же куклой. Пока ещё целой и относительно красивой. Пока. Куклой, которую Кейтлин отчаянно желала изуродовать, а потом отправить на полку и отгородить от окружающего мира толстым стеклом.

Она посмотрела на него из-под полуопущенных ресниц, усмехнулась, но всё же промолчала. Рендалл и без того представил, что именно она хотела ему сказать. Это были не слова о готовности полюбить и уж тем более не признание в наличии пылких чувств. Он глядел ей в глаза и считывал единственное послание, ему адресованное:

Чтоб ты сдох, тварь.

Прекрасный день, отличная погода, великолепный сад особняка семьи Бартон, улыбки родных и их же слёзы радости. Аромат цветов, воспоминания о приторной сладости, перемежаемой кофейными нотами в торте, выбранном родителями, красавица-невеста рядом.

Её ледяные руки, уничтожающий взгляд и искривленный в презрении рот.

Полная противоположность той ситуации, в условиях которой Рендалл чувствовал себя счастливым.

Погода отвратительная. Дождь, льющий, как из ведра, окоченевшие, едва сгибающиеся пальцы, сжимающие ручку зонтика, холодные капли, стекающие за шиворот и пробегающие вдоль позвоночника.

Похожий на растёртую в пальцах полынь аромат, оседающий горечью на языке.

По чистой случайности компанию Рендаллу составлял одноклассник, который, казалось бы, вообще по сторонам никогда не смотрел – только прямо – и никого, кроме ближайшего окружения не замечал. Удивительно, что ему сложно назвать это столкновение на улице неприятным инцидентом. Скорее неимоверно приятно, запредельно хорошо, слишком гладко, чтобы быть правдой.

Но, тем не менее, аргументов против такой трактовки у него не нашлось.

Горячие, практически обжигающие прикосновения, спонтанный комплимент относительно цвета глаз и собственное рискованное поведение. Подушечка пальца скользила по уголку губ, поглаживая, и, кажется, что в этом месте концентрировался невыносимый жар.

От него не избавиться просто так. Определённо.

Две недели встреч. Каждая из них только усиливала одержимость – расходиться в разные стороны становилось всё сложнее.

Обоюдное нереализованное желание, не оставляющее в покое ни на минуту, а после – гори всё синим пламенем.

Шорох хрустящих от крахмала простыней. Или идеальная гладкость шёлка, ласкающего кожу, внезапно ставшую невероятно чувствительной, будто разом обнажились все нервные окончания.

Привкус винограда оседал на губах, преувеличенно громко звучал хлопок от соприкосновения ладоней, чтобы погасить свет, и щекотало кожу дыхание в преддверии приглушённого шёпота на ухо:

Мой хороший мальчик.

Тот самый шёпот, заставлявший чувствовать себя одновременно бесконечно желанным и невероятно беспомощным. В первый раз это казалось Рендаллу чем-то сверхъестественным, и он смеялся, почти хохотал, пытаясь замаскировать нервозность. Полчаса смеха, разбавленного едкими комментариями, отпущенными Терренсом в ответ. Полчаса, проведённых в темноте, что помогли ему собраться с мыслями, взять себя в руки и поцеловать первым.

В тишине звучал очередной хлопок, и снова вспыхивал свет.

Терренс не обещал неземного наслаждения вкупе с небом в алмазах, оставив громкие слова дамским романам. Он честно предупреждал, что всё может быть не так уж здорово, но Рендалл, несмотря ни на что, принял предложение, не желая отказываться от данных слов и убегать подальше от гостиничного номера, в котором они остановились тогда.

Немногим позже он действительно пришёл к мысли, что всё не так страшно и не настолько больно, как представлялось ранее. Напротив, боль, разбавленная возбуждением в определённых пропорциях, казалась довольно странной, но очень интересной. Привлекательной, как ни странно.

Смущение отступало на второй план и больше не имело над ним контроля. Рендалл отдавался во власть своих желаний, протягивал руку, соглашаясь быть ведомым и, несмотря на многие непривычные моменты, ни о чём не жалел.

Он впервые не руководил процессом, а подчинялся.

Впервые оставлял царапины на чьих-то лопатках, а не позволял полосовать свои.

Впервые облизывал чьи-то пальцы, прикрывая глаза и стараясь не думать, как в этот момент выглядит со стороны.

Нет. Не чьи-то. Терренса Уилзи.

Того, кто для Рендалла являлся единственным желанным мужчиной на земле.

Терренс держал бокал в руке, покачивал его из стороны в сторону, не позволяя напитку пролиться на постель, а потом взгляды встретились, и тёплое вино полилось тонкой струйкой.

Рендаллу казалось, что он после этого будет липким и грязным, но ощущения почему-то преобладали приятные.

Ещё приятнее они стали в момент, когда Терренс убрал бокал в сторону и медленно слизал с дрожащей кожи бордовые капли. Вино растекалось по животу тонкими линиями, похожими на паутинку.

Терренс прослеживал траекторию лишь некоторых из них.

И вскоре уже ласкал Рендалла ртом.

Сказать, что делал это феерично – ничего не сказать.

Он. Это. Делал. Просто. Потрясающе.

Рендалл готов был поспорить, что ни одна девчонка, с которой ему довелось побывать в одной постели, не отсасывала ему так… Так…

Он даже подобрать сравнения подходящего не мог, потому что все они казались недостаточно объёмными.

Рендалл задыхался, метался по кровати, облизывая пересохшие губы, и вскоре кончил с громким стоном, а когда посмотрел на Терренса, отметил не без удивления, что тот не кривился от отвращения и не тянулся за салфеткой, чтобы показательно вытереться. Терренс провёл пальцами по подбородку, стирая белёсую дорожку, и, не испытывая даже минимального стеснения, не мучаясь сомнениями, слизал с них сперму. В этот момент выражение лица у него было невыносимо порочное. Терренс делал всё в молчании, без дополнительных дурацких комментариев. Не говорил стандартной чепухи, не применял приторный тон, способный намеренно подчеркнуть избитую фразу: «ты сладкий».

Понятно же, что никакой сладости и в помине нет.

Он просто навис над Рендаллом и прижался к его губам. В этом солоноватом привкусе тоже было нечто такое, делающее его странным. Наверное, даже не в нём самом, а в осознании, что именно довелось ощутить и попробовать.

Рендалл непроизвольно облизнулся, сожалея, что Терренс уже отстранился и теперь смотрел на него пристально, как будто пытаясь понять, насколько они друг друга дополняют. Насколько Рендаллу приятно или противно то, что он сделал только что. Стоит продолжать? Или остановиться? Ведь теория – это одно, а практика – совсем другое. И то, что в теории способно спровоцировать бешеный восторг, на практике вызовет лишь отторжение.

– Я научу тебя всему, – выдохнул Терренс, замечая в глазах отблески растерянности, а после замер в ожидании согласия. Или отказа.

– Научи, – ответ сопровождала лёгкая полуулыбка, и Рендалл сам потянулся за ещё одним поцелуем, прижался к губам, облизал их, проник языком в приоткрытый рот.