– Не быть тебе семейным человеком, Марти, – заметил немногим позже, отсалютовав бокалом отражению в зеркале. – Впрочем, какая разница? Не очень-то и хотелось.

В разгар летних каникул, примерно в начале августа, ему удалось вырваться за пределы Лондона, избавившись от постоянных размышлений о неурядицах в личной жизни, точнее о том, насколько нелепой была попытка добиться положительного ответа от Трис.

Несколько часов езды в молчании, никаких попутчиков, выключенный телефон. Моменты, проведённые наедине с самим собой. Воспоминания о знакомстве на каком-то благотворительном турнире по гольфу, об очаровательной улыбке и мыслях, что более милой девушки никогда встречать не доводилось. Был период: Мартину действительно казалось, что он встретил любовь всей жизни, с которой доживёт до глубокой старости, и именно Трис однажды закроет ему глаза.

Понадобилось всего лишь два года, чтобы навеки попрощаться с иллюзией и признать: нет, она – совсем не та, кто Мартину нужен. Обман был красивым и приятным, но нет ничего более нелепого, чем попытки ввести самого себя в заблуждение, растянувшиеся на годы.

– Наши отношения начались красиво. Пусть так же и закончатся, – произнесла Трис, придумав тост. – За цивилизованные расставания, дорогой.

– За них.

Мартин прислушался к её мнению, не разыгрывая комедию в лицах. Он знал, что может отпустить красиво, не испортив впечатление о себе. Он это сделал.

Не сжалось болезненно сердце, не захотелось догнать бывшую возлюбленную и попросить остаться. Никаких вторых и сто двадцать вторых шансов им не требовалось. Оба давно поняли, что не влюблены, их отношения держатся исключительно на воспоминаниях о том, что было в самом начале, но давно перегорело. Отпускать оказалось намного легче и приятнее, чем удерживать.

В спонтанном путешествии у него не было определённого маршрута, всё строилось на чистой импровизации. Просто поехать, куда глаза глядят, пытаясь отыскать прекрасное всюду и везде – набраться свежих впечатлений, избавившись от заедающей рутины, что постоянно держит за горло, не отпуская ни на секунду.

В качестве развлечения – видео-звонки родным и близким. Мосты с Парижем, «Лили, милая, помаши дяде Мартину ручкой», наблюдение за Троем в непривычном амплуа – заботливого отца, кормящего дочку с ложечки. Яблочное пюре, витамины, развивающие игры, «мы пытаемся разговаривать на двух языках и делаем успехи». Альтернатива этим разговорам – чтение дневниковых записей под приглушённым светом ночника.

Прикасаясь к прошлому, Мартин старался не думать, что это история его семьи. Воспринимал откровения родственника исключительно в качестве художественного вымысла, этакого стилизованного романчика о закрытой школе и не совсем обычной для того времени любви.

Слог у Роберта Уилзи был витиеватым и несколько перегруженным. Вроде бы личный дневник, в котором нет места пространным размышлениям, нужно самую суть обрисовывать, но нет же. Роберт использовал эту изящную словесность всюду и везде. Несмотря на – временами – откровенно лишнюю многословность родственника, Мартин находил его дневники чтивом весьма занимательным.

При желании он мог прочитать историю, написанную Робертом, за один вечер. Или за вечер и ночь. К утру знал бы ключевые моменты чужой жизни. Стоило только постараться. Но Мартин нарочно растягивал процесс ознакомления с семейной легендой, чтобы скрасить себе каждый вечер спонтанного путешествия и дочитать всё, что там написано, сидя в привычном кресле, в стенах своей квартиры. Как вариант, в доме у родителей.

Любовь у предка была, в большей степени, платоническая. Шансов быть понятой и принятой не имела, тщательно скрывалась, чтобы избежать проблем и не создавать их другому. Кроме того, над Робертом довлела договорённость о заключении брака с девушкой, которую он видел от силы пару раз в жизни. Так решили родители, и дети подчинились, не смея сказать слово против этого союза.

О невесте, к слову, Роберт почти ничего не писал.

Его впечатления концентрировались на Алистере, постепенно меняясь, переходя из отторжения и презрения в обожание. Типичная история, в которой герой проходит путь от ненависти до любви, в итоге понимая, что чувства, рождённые первым впечатлением, являлись надуманными, а те, что пробудились в ходе длительного общения – искреннее просто не придумать.

Проведя несколько дней в обнимку с дневником предка, Мартин вынужденно признал, что история действительно затягивает. Неудивительно, что Терренс, в своё время, читал и перечитывал наиболее запомнившиеся отрывки. Тем более, что в моменты, когда предок не бредил Алистером, попадались интересные, во многом познавательные заметки о быте того времени, и это служило неплохой разгрузкой от восхваления прекрасного белокурого Стэнли, желавшего стать вопреки логике чёрной орхидеей.

Пройдя весь этот путь, перелистывая последнюю страницу, Мартин сумел узнать причину, породившую у Алистера столь странное желание.

Типичная история ублюдка, нажитого на стороне, а потому ненужного и нелюбимого в семье. Не будь Алистер единственным наследником мужского пола, его бы и в дом ни за что не взяли. Но так получилось, что, кроме него, у лорда Стэнли больше не рождалось сыновей, вот и пришлось пригреть бастарда.

Мачеха Алистера занималась разведением орхидей, мечтала однажды сделать селекционное открытие, подарив миру цветок чёрного цвета. Но успеха так и не добилась. Многочисленные опыты провалились, самый тёмный цвет до чёрного не дотягивал, максимум – густо-бордовый.

Она обожала орхидеи, а вот пасынка на дух не переносила, считая источником всех бед. Алистер вбил себе в голову, что стань он этим цветком, и мачеха перестанет его ненавидеть. Потом привык и взял такое прозвище. Мечты угасли. Оно осталось.

В тайной переписке, которую они вели с Робертом, Алистер неизменно подписывался «чёрной орхидеей», так и появилось это название.

Нечто очень редкое и оттого вдвойне ценное. Прекрасное творение, достойное любви.

Примерно так расшифровал смысл этого имени-прозвища Мартин и посмотрел на привычную академию с иного ракурса, как будто теперь узнал секрет, только ему открывшийся.

Смысл появления шпаги в эмблеме школы тоже открывался легко и просто – Алистер любил фехтование и был едва ли не лучшим в своём классе, постоянно утирая носы противникам, не умеющим обращаться с оружием.

Что ж, определённо, в семейной легенде было нечто мистически красивое, когда дело касалось исключительно предыстории. Финал её Мартину категорически не понравился, но изменить ход событий ему было не под силу, приходилось лишь принимать их, как данность и мириться с последствиями.

История предка оказалась на редкость навязчивой, отделаться от неё в два счёта у Мартина не получилось.

Спустя несколько дней после прочтения полной версии, он впервые увидел во сне отдельные фрагменты этого романа в мемуарах. Особенно яркой получилась сцена смерти Алистера. То ли Роберт, записывая, вложил в неё запредельное количество собственных переживаний, то ли Мартин был настолько восприимчивым… Ответа он не знал. Но картина падения, завершающаяся брызгами густой крови, расцвечивающей вытоптанную траву и неведомым образом оказывающейся на его пальцах, несколько раз способствовала пробуждению от собственного крика.

Мартин включал свет, внимательно разглядывал ладони. Багровых капель на коже не было, но это не успокаивало. Ощущения из сна были слишком реальными, чтобы отделаться от них в мгновение ока.

Хуже было только то, что на событиях дневниковых записей сновидения не останавливались, дорисовывая иные вариации, от которых у Мартина мороз по коже проходил.

Во сне Мартин проживал судьбу Роберта, видевшего смерть Алистера, а потом его выбрасывало в современный мир, в его собственную жизнь.

И здесь тоже была она. Та самая милая леди в чёрном балахоне, как о ней принято отзываться.

Признаваться Терренсу в победе любопытства над рационализмом, было не с руки. Мартин до последнего откладывал разговор о дневниковых записях предка, не решаясь задать интересующий вопрос, но когда сны стали попросту невыносимыми, пришёл к выводу: консультация старшего брата ему необходима.