– Прости за тот случай. Всё дело в том, что… ты мне очень-очень нравишься, Луи.

Судя по тому, как Льюис вытаращился на него, спонтанное признание стало полной неожиданностью, да и внезапное обращение тоже. Реакция из категории бесценных. Однако, Льюис быстро совладал с эмоциями и ответил так же, не нарушая тишину комнаты звуками голоса:

– А мне не нравится парень с собачьей кличкой вместо имени.

После чего закрыл глаза, разрывая зрительный контакт. Быть может, сказал таким образом, что не желает продолжать общение. Может, просто опасался, что в его пристальном взгляде Рекс прочтёт совсем не то, о чём говорило движение губ, а самое, что ни на есть обратное.

*

Реакция со стороны зрителей на осеннюю постановку театралов вдохновила.

Они не собирались останавливаться на достигнутом, посчитав, что просто обязаны закрепить успех, потому теперь работали, не покладая рук.

Школу ожидало очередное творение, вышедшее из-под пера Эштона Грея, исполненное Альбертом Кейном и Рексом Мюрреем.

Никаких переодеваний и дефиле в женских платьях, полное отсутствие любовных линий, минимум провокации. И, само собой, никаких потусторонних сил.

Тогда подходило по тематике вечера, теперь смотрелось бы нелепо, а Эштон и его товарищи не желали ставить себя в глупое положение.

Со стороны представлялось, что постановка занимает выпускников гораздо сильнее, нежели маячащее в обозримом будущем написание экзаменов A-level, поскольку всё свободное время они уделяли репетициям, а не просиживанием над учебниками.

Льюис считал подобное поведение непозволительным легкомыслием, но со своими наставлениями в жизнь Рекса не совался, а с остальными он, в принципе, не общался настолько близко, чтобы получить право что-то им советовать.

Общение с Рексом тоже нельзя было назвать близким, но волей-неволей им всё же приходилось контактировать, а это означало, что определённые вопросы они обязательно обсудят, даже если под громким словом «обсуждение» будет скрыт невинный обмен парой пространных фраз.

Как у них в последнее время и случалось, по большей части.

Льюис стал чаще выбираться за пределы комнаты и теперь коротал время в библиотеке. Присутствие среди посторонних людей его нервировало, но он сжимал ладонь в кулак, впечатывая ногти в кожу, и заставлял себя продолжать сидеть на месте. Занимался аутотренингом, старался поверить, что ничего плохого не случится. В конце концов, все, присутствующие здесь люди, такие же ученики, как и он. За исключением библиотекарей, само собой. Но вряд ли они представляют опасность.

Частота посещений кабинета Сесиль снизилась. Инициатором этого стал, как ни странно, сам Льюис, а психолог не стала возражать, поддержав его решение.

Личный дневник превратился в зону бесконечного молчания. Льюис на протяжении полутора месяцев ничего туда не записывал. Периодически его посещали мысли, казавшиеся достойными записи, но они так же стремительно испарялись из головы, как и возникали.

Ежедневник лежал в шкафчике, на столе его Льюис больше не оставлял. Не хотел, чтобы Рекс вновь попытался возродить их традицию общения по переписке, оставив на страницах небольшую заметку, требующую ответа.

Поведение Рекса ставило Льюиса в тупик, заставляло недоумевать и – моментами – откровенно злиться.

Если это была шутка, то она неприлично затянулась и потеряла налёт очарования, коим обладала прежде.

Если не шутка…

Вот в реальность такого поворота верилось с трудом. Льюис не воспринимал всерьёз слова Рекса и старался избегать откровенных разговоров о чувствах, что периодически наклёвывались.

Он подсознательно ожидал удара или заявления, что слова о зародившейся симпатии – это просто издёвка, результат спора, ещё какая-нибудь мерзость. Что угодно, только не реальное признание.

Льюис знал, что его невозможно полюбить.

Почему?

Потому что.

Кому он нужен такой замороченный, обременённый ворохом кошмарных воспоминаний, фобий, ненавистью к человечеству и ещё огромным количеством не самых лучших качеств характера, какие только можно придумать?

Квинтэссенция всего того, что отталкивает в людях, собранная в одном человеке. Привязаться эмоционально к данной личности способен только законченный мазохист, а Рекс под это описание не подходит.

Особенно забавным Льюис находил эти скомканные признания на фоне того, что наблюдал собственными глазами. Он был каким угодно, но только не слепым и глухим, а потому прекрасно видел, что происходит в клубе театралов.

Он мог оценить внешние данные Альберта, его очаровательную – пусть признавать это было довольно неприятно – улыбку, искренний смех, приятную внешность, в которой все черты сочетались в высшей степени гармонично. Ничего лишнего – хоть сейчас на обложку молодёжного журнала в качестве очередного кумира, по которому в дальнейшем начнут сохнуть миллионы девчонок по всему миру.

Рекс тоже мог их оценить, а, учитывая частоту его общения с Альбертом, делал это постоянно.

Сложно было поверить, что, наблюдая ежедневно по несколько часов рядом с собой бисквитное пирожное, он бы всенепременно потянулся к чёрствой корке хлеба, покрытой плесенью. Мало найдется в мире пищевых извращенцев, готовых променять аппетитную сладость на практически несъедобную вещь. А именно таким куском прошлогоднего хлеба, поточенного грибком, Льюис себя в мыслях и называл, несмотря на то, что зеркало периодически пыталось доказать ему обратное.

Он, несомненно, не был эталоном мужской красоты, некоторые черты его лица можно было назвать излишне резкими, а рот – чрезмерно большим, ну, или просто крупным. Природа не поскупилась, протянув линию разделения губ сильнее, чем того требовали стандарты красоты, тем самым основательно всё испортив. Иногда, глядя на себя в зеркало, или случайно ловя отражение в оконном стекле, Льюис с печальной улыбкой и показной иронией называл себя лягушкой.

Идеальная характеристика для столь большеротого создания.

Лучше просто не придумать.

Глядя правде в глаза, стоило признать, что нет на земле ни одного человека, который бы однозначно нравился всем и в глазах вообще всех, без исключения, был красивым. Но Льюис не нравился самому себе. А уж шрамы, оставшиеся вечным напоминанием, и вовсе ненавидел. Он хотел бы сорвать – содрать ожесточённо – со спины изуродованную лезвием кожу, но это не представлялось возможным. На протяжении нескольких лет Льюису приходилось мириться с тем, что он имел.

Тяжело вздохнув, он захлопнул книгу, в суть которой пытался вникнуть почти час, но так и не достиг поставленной цели.

Сдав учебные пособия, Льюис посмотрел на часы, висевшие напротив стойки библиотекаря.

При правильном распределении времени он успевал нанести визит Сесиль, поговорить с ней, попытаться отвлечься от размышлений о театралах.

В последнее время он уделял им слишком много внимания, и его данное открытие угнетало.

Льюис понимал, что, а точнее кто, послужил причиной для столь пристального наблюдения за театралами.

Но в том-то и состояла его главная печаль – откровенничать получалось с собой, а не с другими людьми. Будь они хоть трижды профессионалами своего делами с многочисленными дипломами, развешанными на стенах и кричащими об успехах на поприще психологии, он не стал бы делиться с ними переживаниями. Обозначать подобную запись в дневнике было нелепо и смешно.

Льюис привык к тому, что его ежедневник – источник концентрированной ненависти. Там нет места для любовных переживаний и километров соплей, намотанных на кулак. Писать в дневники о любви предписывалось девушкам, он себя к таковым никогда не причислял. В последнее время ему сама идея с дневником стала казаться нелепой – пережитком прошлого, от которого следует избавляться.

Возвращаясь мыслями к вечеру, ознаменованному сожжением первого дневника, Льюис резюмировал, что отторжение к идее зародилось именно в тот момент, когда догорела последняя страница, оставив на память о себе горстку серого пепла.