Когда труд, который начал аббат, был почти завершен, он спросил у своих плотников, где найти деревья, чтобы из них получились большие балки для крыши созданного его воображением здания. Тот же вопрос он задавал плотникам в Париже. «Здесь таких нет, — отвечали они. — Не осталось лесов». С обычным для экспертов безразличием они указывали на множество трудностей. Балки такого размера нужно везти издалека. На это потребуется много времени. И стоить будет дорого.
«Когда я лег в постель после заутрени, — пишет Сюже, — я подумал, что мне стоит самому сходить в ближайший лес. Я встал пораньше, отложил все дела, взял с собой размеры бревен, которые нам были необходимы, и отправился в лес Ивлен. По пути мы остановились в долине Шеврозе и созвали лесников из нашего леса и местных жителей, хорошо знающих этот лес. Мы расспрашивали их под присягой. Можно ли найти здесь — неважно, сколько трудов на это потребуется, — стволы нужного нам размера? Они улыбались — они бы посмеялись над нами, если бы посмели. «Во всей этой местности невозможно найти ничего такого». Мы разбранили их и снова, вооружившись мужеством веры, принялись обыскивать лес; и через час нашли дерево, подходящее по размерам. И вот, пробираясь через заросли в глубинах леса, в самых глухих чащобах, мы за девять часов отыскали двенадцать деревьев (именно столько нам было необходимо), к общему изумлению, особенно свидетелей. Когда их привезли к священной базилике, мы с восторгом положили их над новой крышей во славу Господа нашего Иисуса. И больше ни одного такого ствола найти было невозможно»[401].
Так зародился новый архитектурный стиль — новый взгляд на мир. Это была часть обширного проекта по приручению дикой Европы, в которой в то время восемьдесят процентов территории севернее Альп были покрыты лесом. Готическая архитектура стала стилем, приноровившемся к сокращению лесов: готические постройки воздвигались с экономным расходованием древесины, без лесов[402]. Бенедиктинцы, самый динамичный монашеский орден столетия, не соглашался с взглядами Сюже на архитектуру, но создавал не менее монументальные памятники. Бенедиктинцы вырубали леса и загоняли стада и повозки с впряженными в них быками в самую глушь; слишком часто теперь на месте их больших аббатств мы видим только развалины.
Примерно в то же время, когда аббат Сюже вырубал последние большие деревья в центре Франции, епископ Отто Бамбергский с несколькими спутниками пустился в путь, чтобы принести христианство в Померанию. Его капеллан Херборд вел дневник путешествия:
Миновав замок Уч на границе Польши, мы вступили в огромный густой лес, который отделяет Померанию от Польши. Идти этой дорогой так же трудно, как и описать ее: мы вполне могли погибнуть. Ибо ранее никто из смертных не проходил через этот лес, за исключением герцога [Польского], возжелавшего собрать дань для дальнейшего покорения всей Померании. Он прорубил для своей армии просеку, оставляя на деревьях знаки и срубая с них ветви. Мы держались этих знаков, но с большим трудом — из-за змей, и самых разных диких зверей, и гнездящихся на ветвях назойливых аистов, которые раздражали нас своими криками и хлопаньем крыльев. В то же время болотистая почва засасывала колеса наших телег и фургонов: за шесть дней мы с трудом преодолели лес и оказались на берегах реки, которая образует границу Померании[403].
Таким путем, углубляясь в леса и болота, ученые того времени знакомились с целыми народами. Прежде чем выглянуть наружу из окон, открытых благодаря колониальной и коммерческой экспансии в сторону Азии и Африки, они принялись разглядывать незнакомые лица жителей фронтиров и крепостей собственного мира. Наиболее представительным таким исследователем был, вероятно, Джеральд Уэльский, чье путешествие через Уэльс и Ирландию было по существу знакомством с собственными корнями: этот англизированный, норманизированный ученый исследовал собственное кельтское происхождение. Жителей Уэльса он осуждал за кровосмешение и неразборчивость в половых связях, ирландцев — как и их будущие завоеватели англичане — называл дикарями и язычниками. Для Джеральда варварство ирландцев символизировали два волосатых голых дикаря в рыбацкой лодке, выловленных английским кораблем у берегов ирландской провинции Коннут и пораженных видом хлеба. С другой стороны, валлийцы обладали типичными достоинствами народа пастухов, «в котором нет нищих, потому что все принадлежит всем». Разрываясь между конфликтующими представлениями об изучаемом предмете, Джеральд выработал сложную модель социального развития. «Ирландцы, — писал он, — дикий лесной народ… они питаются одними дикими животными и сами живут, как они; это народ, который еще не отказался от самого первого образа жизни — пасторального»[404].
Открытия Джеральда были типичны для того времени, когда окружающая среда открылась не только для поселения и возделывания земли, но и для торговли и путешествий. Паломник и автор путеводителя для паломников, известный под именем «Омери Пико», рассматривал себя как носителя цивилизации по пути к гробнице святого Иакова в Компостеле; путь его пролегал по горам, где обитали ужасные дикари, ведшие отвратительно животную сексуальную жизнь и отравлявшие реки, чтобы продать путникам свое вино. Отшельники и короли объединились, чтобы построить на этом пути дороги, мосты и постоялые дворы, которые становились оазисами цивилизации. На постоялом дворе Ролана в Ронсево паломникам обещали мягкие постели, стрижку и «услуги красивых и скромных женщин»[405].
За расширяющимся фронтиром скромные технические революции увеличивали производительность труда: тяжелые плуги с крепкими лезвиями глубже вспахивали почву. Более эффективные мельницы, развитие металлургии, новые производства, особенно оружия и стеклянной посуды, — все это расширяло возможности торговли и приток богатств. За время этих перемен, между началом одиннадцатого и серединой тринадцатого веков, население Западной Европы удвоилось.
В числе плодов этого процесса была и реурбанизация — оживление старых городов и перенесение городской модели на новые земли. «Человечество, — согласно Джеральду Уэльскому, — переходит от лесов к полям и от полей к городам и городским общинам». Экспансия — не просто завоевание или расширение торговли: это экспорт культуры. Лучше всего измерять этот процесс ростом городов — способа организации жизни, который в то время считался единственно цивилизованным. Даже древние города сумели пережить новое возрождение городского духа. Как сказал Исидор Севильский: «Город делают стены, но городская община состоит из людей, а не из камня»; по мере строительства новых городов оживало и осознание своей общности в старых. Община Вероны показана на фронтоне собора в момент своего создания, как его традиционно себе представляли: святой Зенон «с безмятежным сердцем дарует людям достойные подражания примеры». На фасаде церкви святой Анастасии он представляет собравшихся горожан Святой Троице. Во время городских собраний эти картины, символически выражавшие гражданское единство, способствовали его укреплению. В Милане место собраний перед церковью Святого Амвросия украшено картиной такого же таинства: святой Амвросий создает общину. В реальности в X веке коммуны — собрания горожан, считающих себя единым целым, — стали институтами гражданского управления лишь в очень немногих случаях, в большинстве городов они возникают лишь в конце XI — начале XII веков. В этот период, словно произошел возврат к античным временам, во многих городах Италии появляются «консулы». В середине XII века Отто из Фрейзинга считает независимое городское самоуправление типичным для северной Италии. Вместо того чтобы вручить управление какому-нибудь знатному защитнику — епископу, или дворянину, или аббату, — города становятся собственными «хозяевами» и даже распространяют свою юрисдикцию на прилегающую сельскую местность. «Трудно во всей округе найти благородного или знатного человека, — сообщает Отто, — который не признавал бы власти города». Как следствие некоторые города превращались в независимые республики и создавали союзы независимо и вопреки своим предполагаемым «правителям»; другие безуспешно пытались добиться такого статуса.
