Опыт морского народа Малайзии — крайний случай использования моря как мизансцены цивилизации. Вывод напрашивается. Роль моря в истории цивилизации ограничена двумя аспектами: во-первых, моря становятся дополнительным источником продуктов и материалов для сухопутных общин, живущих на берегу; во-вторых, моря служат коммуникации между цивилизациями. Под «морской цивилизацией» я понимаю цивилизации, сформированные этими двумя аспектами. Независимо от окружения: жаркое оно или холодное, дождливое или сухое — именно эти два аспекта позволяют поместить их в один класс.

Обычно морские цивилизации обращаются к морю из пустынных или скалистых местностей. Финикийская цивилизация, процветавшая в течение тысячи лет с тринадцатого века до н. э., возникла на плодородном, но узком берегу там, где сегодня Ливан; ширина этой полосы всего несколько миль, а за ней начинаются Ливанские горы. Само название финикийцев говорит о торговле: оно почти несомненно означает «поставщики пурпурной краски» — производимая в Тире краска в древности пользовалась особым спросом на Западе. Подобно всем подобным названиям, оно дано финикийцам извне, но у финикийцев была собственная единая культура, были свой язык и своя территория. Если воспользоваться словом, дающим легко распознаваемые ассоциации, они были ханаанцами своего побережья. Спустя триста лет после их исчезновения римский поэт вспоминал о финикийцах как об «умном народе, процветавшем в войне и мире. Они добились превосходства в письме, литературе и в прочих искусствах, а также в мореплавании, войне на море и в государственном управлении». Соответствующая скандинавская приморская история развертывалась дольше и происходила в контрастирующем окружении; но она дает удивительные параллели, которые показывают, что Средиземное море было не единственным цивилизованным морем Европы.

Перед финикийцами лежали воды, доступные благодаря множеству удобных гаваней. Позади них вставали кедровые и сосновые леса, поставлявшие ценные материалы для строительства кораблей и для вывоза. Именно эти корабли, согласно Библии, привозили царю Соломону золото Офира; тирский царь Хирам предоставил Соломону материалы для строительства храма в обмен на продовольствие и масло. Финикийские ремесленники изготовили чашу Ахилла для смешения вина, а финикийские моряки «пронесли ее через туманные воды»[805]. У своих греческих конкурентов финикийцы приобрели репутацию коварного народа: стать объектом клеветы — свидетельство больших достоинств.

Леса Ливана давали строительный материал корабельщикам безлесного Египта. Живой отчет о поездке для покупки леса в 1075 году до н. э. оставил Венуман, купец, посол фараона и служитель культа Амона. «Я, Венуман, — начинает он, — направился из Египта в Великое Сирийское море, руководствуясь только светом звезд, и доплыл до царства Зекера Бала, правителя Библоса». Венуман остановился в харчевне и установил алтарь Амона, покровителя путешественников. Вначале царь отказался принять его, предпочитая, как пишет Венуман, сохранить лес для собственных кораблей. Но далее египетский источник излагает стратегию переговоров, часть которой — драматичная перемена положения. Царь, услышав пророчества приезжего, поздно вечером приглашает к себе посла.

«Я застал его в верхнем покое дворца, — пишет Венуман, — и, когда он отвернулся от окна, волны великого моря Сирии с силой плескали за его головой». Переговоры начались с того, что обе стороны встали в позу. «Я прибыл, — начал Венуман, — заключить контракт на поставку леса для великого и благородного корабля Амона, царя богов. Как делал твой отец и как делал отец твоего отца, так должен поступить и ты. Дай мне лес с ливанских холмов для постройки корабля».

Зекер Баал выразил негодование: его сотрудничество — это не дань. Он даст лес, только если за него заплатят. «Когда я громовым голосом, от которого раскалывается небо, отдам приказ Ливану, лес будет доставлен к морю». Венуман возразил: «Нет корабля, который не принадлежал бы Амону. Само море принадлежит ему. И ему же принадлежит Ливан, хотя ты говоришь: «Он мой». Сделай, что велит Амон, и у тебя будут жизнь и здоровье».

Тем не менее Венуман отправился назад в Египет и вернулся с четырьмя кувшинами золота и пятью серебра, с тканями и одеждой, с пятьюстами бычьими шкурами и тремястами веревками, с двадцатью мешками чечевицы и тридцатью корзинами рыбы. «И правитель был доволен, он дал триста человек и три тысячи быков, и они доставили лес. Всю зиму они занимались этим и доставили лес к морю»[806].

Большинство финикийских городов строились на берегу и были гаванями, они «располагались, — как сказал Иезекииль о Тире, — у входа в море… город-купец для множества островов»[807]. Их водяные ворота — какие изображены на рельефе в северной Месопотамии — открывались прямо в море[808]. На монетах, которые финикийцы начали чеканить в VI веке до н. э., обычно изображены торговые галеры на фоне моря[809]. В отчете ассирийского купца девятого века до н. э. рассказывается о жизни гавани Тира: верфи, уставленные кораблями, склады, в которые непрерывно входят и из которых выходят люди, торговля лесом и восстания из-за налогов[810]. В злых и ревнивых пророчествах Иезекииля говорится о городе, гордом своей красотой, «которую твои строители усовершенствовали». Приводимый им перечень имеющегося в городе составлен с целью произвести впечатление разлагающей роскоши. Но начинает он с основы всякого богатства — корабельного леса и самих корабельщиков: стройматериалы и экипажи, кедр из ливанских лесов, дуб для весел, слоновая кость для скамей, паруса из египетского льна, моряки и конопатчики с финикийского берега. «Все корабли в морях приплывают к тебе за твоими товарами»[811].

Подобно многим более поздним морским цивилизациям, Финикия использовала море для основания колоний. Самые ранние из них: Утика (там, где сегодня Тунис) и Гадес (современный Кадис в Испании) — как свидетельствуют легендарные источники, были основаны в XII веке до н. э.; археологические данные свидетельствуют о в высшей степени стремительном распространении колоний по всему западному Средиземноморью: процесс доходил до Мальты (в VIII веке до н. э.) и Сардинии (в IX веке) и затрагивал Танжер и Тамуду в VI веке до н. э. Отсюда финикийские мореплаватели вышли в Атлантический океан и основали торговый пункт в Могадоре. В римских текстах говорится даже о том, что финикийцы огибали Аравийский полуостров и Африку.

Там, где они строили города, они распространяли и свои эклектические вкусы, чего можно ожидать от талассократов: дома с мраморными полами и мавзолеи, украшенные в смешении стилей, заимствованных по всему восточному Средиземноморью. Везде они оставляли следы своих традиционных ремесел: чаны для смешения тирийской краски, обмазанные глиной ульи и стеклодувные мастерские. У них существовали кровожадные культы: во время шумных, потрясающих обрядов Карфагена бронзовые руки изваяний Ваала и Танит бросали в священное пламя новорожденных[812].

Независимые города, оставшиеся в Ливане, поглотил вавилонский и персидский империализм. Центр тяготения финикийского мира переместился на запад. Карфаген, основанный в конце IX или начале VIII столетия до н. э., стал путеводной звездой и главным претендентом на контроль над средиземноморской торговлей — он соперничал вначале с греческими городами, затем с Римской империей. Карфаген был расположен идеально для центра морской цивилизации: отличная гавань посреди Средиземного моря, именно там, где в ней нуждается большинство кораблей, с прилегающей узкой, но плодородной территорией, изобилующей стадами, пшеничными полями, орошаемыми садами, в которых росли гранаты, и виноградниками. Катон продемонстрировал это римскому сенату одним жестом: желая показать, почему Карфаген должен быть разрушен, он продемонстрировал только что привезенные оттуда спелые сочные плоды инжира — это свидетельствовало и о плодородии земли, и о легкости доставки из нее. Окончательное торжество Рима в 146 году до н. э. оказалось столь полным и мстительным, что Карфаген был разрушен до основания, а почва, на которой он стоял, засеяна солью. Почти всю финикийскую литературу уничтожили. Уцелели лишь немногие надписи. Сохранилось так мало произведений финикийского искусства, что охарактеризовать его невозможно: если в нем было нечто общее, помимо эклектики, мы, вероятно, никогда об этом не узнаем.