Но я не покушаюсь на тебя саму, пока ты с мужем, - пока он жив! Хотя все во власти судьбы.
Теперь на море качка, и ты, конечно, видишь, как прыгают строки; может быть, вскоре разыграется буря и мы утонем. Но если ты читаешь мое письмо, значит, есть тот, кто нас хранит. Когда я покидал Город, я попрощался с твоей статуей, и она, точно Веста, благословила мой путь.
Теперь же прощаюсь: я страх как разговорился, любовники могут болтать часами! Но ты простишь мне это. Я знаю, что не был скучен.
Иногда вспоминай меня и молись за меня - как в то время, когда я еще служил императору! Теперь я займусь такими делами, описание которых едва ли понравится тебе, - но это весьма нужные дела, и императору их описание тоже бы не понравилось. Теперь черный пират свободен, и, излив душу возлюбленной, может найти в своей свободе преимущества!
Если ты будешь за меня молиться, дорогая, быть может, Бог не даст мне сойти с верной дороги – или окончательно заплутать.
Как я ловко поймал тебя на крючок!
Обнимаю и благословляю тебя как брат – и целую как тайный поклонник. Жди от меня новой весточки недели через три, как я оцениваю свой путь, – и тогда, быть может, я смогу рассказать тебе больше. Или просто разделить твое и мое одиночество.
Не хочешь ли ты ответить мне? К тому времени я могу придумать, как.
Твой Леонард.
PS Совсем забыл! Будь осторожна: Никифор мертв, но сообщники его уцелели - я, к несчастью, не мог убить всех, хотя очень хотел бы. Неизвестно, сколько знают о наших делах они и о чем догадается великий василевс с их слов. Может быть, тебе и твоим детям придется бежать совсем скоро. Предупреди об этом и Феофано, если она еще не знает. Передай ей мое восхищение – это редкая женщина, вполне достойная своего имени. Той, древней, Феофано я тоже восхищаюсь, хотя и современники, и потомки ее осуждали. Но сильные и порочные женщины нужны таким империям, как наша: в силе у нас большой недостаток, а сильные женщины чаще всего оказываются и порочными - слишком много условностей им приходится переступать.
PPS Теперь ты ревнуешь! Я знаю, и я счастлив. Но в моем сердце царишь одна ты, как не может у меня быть другого императора, кроме Константина Палеолога, который отверг меня.
Если же понадобится помочь тебе бежать – а буде это случится, тебе понадобится моя помощь, не сомневайся, - я приду”.
Феодора читала это письмо, сидя на лошади, на которой каталась в одиночестве; она понимала, насколько это опасно для ее чести, - так выставляться, - но еще менее могла приняться за подобное письмо дома, в своей библиотеке или спальне: под боком у мужа, который ей верил.
Только крепкое самообладание не позволило ей лишиться чувств, когда она выслушивала исповедь безумца, который еще недавно был опорой византийского престола – и в одночасье лишился всего! Феодора с трудом могла вообразить, что это значит для мужчины, для благородного ромея, который отдал столько крови и трудов своему императору.
И теперь он избрал ее поверенной своих признаний, гаванью, в которой единственно мог найти успокоение! Феодора понимала, сколько судеб – сколько судеб великих людей сейчас зависело от нее, варварки, которая сама ощущала, что вознесена непомерно высоко. Она никогда не просила этого, но оказалась каким-то идолом на перекрестке множества дорог: и знатные путники, ищущие, куда направить стопы дальше, приносили ей жертвы и требовали взамен ее совета и благословения.
Московитка свернула письмо и убрала его на грудь: оно жгло ее там, как жжет крест великого грешника. Феодора погладила пергамент, рядом с которым ее сердце колотилось как сумасшедшее. Как только посланник комеса – бывшего комеса Константина - нашел ее? Должно быть, где-то комес приставал к берегу именно ради этого, рискуя собой. Или она слишком много возомнила о себе?
Но ведь именно она, в которую Леонард был влюблен, направляла его руку, когда комес убивал своего брата, - и теперь она навеки связана с ним кровью Никифора Флатанелоса. Как и кровью всех людей, за которых Феодора взялась отвечать, отдав ему бумаги доместика схол. Леонард Флатанелос, как оказалось слишком поздно, тоже был морским разбойником, убийцей: и она не могла сейчас даже рассудить, который из этих двоих хуже. Ей оставалось служить слепым орудием судьбы.
Где теперь этот человек, и жив ли еще? Ей вдруг отчаянно захотелось, чтобы был жив, - как будто комес Флатанелос стал для нее таким же спасеньем, маяком, каким она сделалась для него.
Кто сказал, что любовь – это счастье? Правы были греки, называя любовь безумием. Это самое существо человека, которое он отдает другому, - и любовь жжет этого другого, если любящий его – огонь; и швыряет его о скалы, если любящий – буря. Леонард Флатанелос – ужасный греческий огонь, пылающий в бурю…
Безумно также и искать пару по любви. Брак – союз двух людей, говорили римляне, упорядочившие брак, как и все остальные государственные институты; любовь – союз двух богов. А боги не подчиняются закону, они выше его.
Феодора медленно ехала домой, к своей семье, и размышляла над словами комеса. Фома Нотарас слаб, так он сказал; но Леонард Флатанелос не знал, что Фома Нотарас совершал во имя любви.
Любить, говорила Феофано, способны немногие: и патрикий Нотарас принадлежал к числу этих немногих…
Что будет, если ее муж все узнает?
Ей казалось, что у нее самой сейчас воспалится мозг. Но ей нельзя сходить с ума: женщины должны быть умны, даже когда мужчины глупеют…
У дома к ней подошел конюх, улыбчивый приветливый мальчишка, а она подумала, что даже не помнит его имени и не может поблагодарить… Впрочем, она и не обязана это делать. Спешившись и кивнув слуге, Феодора медленно пошла в дом, к мужу и детям. У нее зудела грудь, распиравшая повязку, – это младшенькая Анастасия звала свою мать издалека, говорила, что ее пора кормить. Феодора улыбалась: по крайней мере, она знала, что не носит нового ребенка.
Муж был дома, спокойный и приветливый, - и он встал с кресла, в котором сидел, диктуя что-то писцу, и обнял ее, поцеловав в щеку. Он тоже нашел себе тихую гавань.
Потом Фома заметил неладное и отстранил ее от себя, заглянув в глаза:
- Что с тобой?
- Мне стало плохо на прогулке, - ответила Феодора. Это была истинная правда.
Муж схватил ее за плечи:
- Ты не падала? Может, ты чем-нибудь отравилась? Позвать врача?
Феодора слабо кивнула. Кого угодно – только бы муж ушел с ее глаз.
Она поднялась в спальню и легла в постель, взяв к себе дочь, - и врач пришел сразу с успокаивающим питьем и повязками, пропитанными целебным маслом, чтобы накладывать на лоб. Он закрыл дверь, чтобы никто больше не слышал их.
Преданный слуга дома сел рядом, взяв ее запястье и нащупывая большим пальцем биение сердца, - сердце так и прыгало, как строки письма Леонарда Флатанелоса. Врач посмотрел Феодоре в глаза.
- Ты переутомилась, госпожа, - сказал он. – Материнские заботы вместе с домашними вызвали эту лихорадку. Тебе нужно избегать лишних волнений… и размышлений.
Феодора усмехнулась.
- Если бы я могла, друг мой…
Врач кивнул, проницательно глядя на нее.
- Ну а поскольку ты не можешь, - продолжил он, проведя рукой по голому, как кость, черепу, - следует предупредить супруга, чтобы был к тебе повнимательней. Детям нужна мать, которая способна улыбаться им, - иначе дети тоже хиреют, как тебе известно… И молоко может пропасть.
Он обернул ее голову повязкой и поставил на столик чашу, из которой сильно пахло мятой.
- Выпей это и полежи в постели. Лучше вздремнуть, - сказал врач.
Феодора кивнула. Врач встал и бесшумно пошел к двери – на пороге он обернулся на хозяйку и покачал головой. Потом аккуратно закрыл дверь.
Феодора зажмурилась и разразилась слезами.
Она все-таки задремала – а когда проснулась, голова была гораздо яснее и бодрее. Взяв на руки Анастасию, которая уснула рядом с ней, мать села в постели и подумала о другой небожительнице, которая тоже влюбилась в нее, разрушая ее жизнь. Разумеется, Феофано следует уведомить обо всем… нет, конечно, не обо всем: но если Феодора скажет одно, царица домыслит и другое.
