- У меня есть глаза и уши, милая сестра, - сказал патрикий.

Он несколько успокоился.

- Ты, похоже, совсем потеряла уважение к своему имени.

Феофано усмехнулась.

- Когда-то я говорила тебе то же самое. Мой Марк хотя бы истинный ромей, он эллин из Спарты!

- Дело женщины совсем другое, и ты это знаешь! - гневно ответил брат.

Феофано сделала презрительный жест.

- Но это не твоего ума дело, - сказала она. - И мы говорим сегодня о политике, а не о семейной чести.

Тут она улыбнулась, и ее чеканное лицо смягчилось. Фома опять увидел седину в ее волосах, когда сестра отвернулась, скрывая свои чувства.

- Но сына ты мне покажешь? Я слышала, что он очень красив!

- Это правда, - смягчившись, ответил брат. - Мы с женой покажем его вдвоем… Это ее право.

Когда Фома Нотарас с женой провожали гостью, Феодора, как когда-то давно, стояла и смотрела, как пылит ее колесница, исчезая в сумерках. Потом они медленно пошли в дом, обнимая друг друга за талию.

А в доме, в тишине обеденного зала, Феодора сказала:

- Я должна знать, о чем вы говорили!

Фома кивнул.

- Разумеется.

Он дал сестре слово, но на Феодору эта клятва, конечно, не распространялась.

========== Глава 41 ==========

С этих пор у дома Нотарасов еще несколько раз появлялись вестники – они привозили письма хозяину и забирали его ответы. Собственной особой императрица больше не появлялась.

- Это мы с тобою короновали ее, - сказал патрикий жене, прочитав одно такое письмо: его лицо дышало скорбью, негодованием и гордостью сразу.

Он посмотрел на Феодору.

- А может быть, одна ты.

Даже не делая ничего, женщина может произвести великие бедствия.

Феодора ответила:

- Я ни о чем не жалею, муж мой.

Она погладила живот, в котором только предчувствовала, но еще не ощущала новое дитя, и пожелала, чтобы в этот раз на свет появилась Анастасия. Вард подрастет и будет оберегать сестру… если им дадут вырасти.

Патрикий долго смотрел на жену с нежной скорбью. Потом покачал головой и обнял ее.

- Осталось ли в тебе хоть что-нибудь от прежней Желани?

Феодора резко засмеялась.

- Не могу сказать… Не помню ничего, чем я жила до встречи с тобой, - призналась она. – Ты знаешь, что женщины очень легко заменяют свою природу другой, если жизнь требует? А прежнюю Желань ты не знал совсем – она и сама себя не знала.

Фома долго молчал, опустив длинные женственные ресницы, – он словно бы отдалился от подруги при этих словах.

- А ведь ты ненавидишь меня, - серьезно и горько сказал муж. – Так же сильно, как любишь.

Феодора улыбнулась, отвернувшись от него, и ничего не ответила.

- Мне нужно к сыну, - сказала она, вставая из-за стола: они с мужем сидели в его кабинете, разделенные этим столом. – Потом пойду на кухню, поговорить с Николаем… у нас в подвале крысы расплодились. И ужинать скоро.

Она замолчала; наморщив лоб, махнула рукой, как будто легче было сделать все это и приглядеть за всем, чем перечислить, и вышла из кабинета.

Муж проводил ее мрачным взглядом - и вдруг, застонав, схватился за голову. Как будто все бури грядущего обрушились на него в эту минуту.

Какая это мука и испытание – любить! И особенно – любить женщину!

Он снова медленно развернул свежее письмо Метаксии, содержание которого осталось жене неизвестным, и снова уставился на аккуратные твердые строки.

“Любезный Фома!

Теперь мы можем говорить на расстоянии свободно – опасность для наших посланцев едва ли превышает опасность для нас самих, в каких бы поместьях мы ни укрылись. Но я, хоть и сижу безвыездно в своем имении, ближе к Городу, чем ты, и лучше осведомлена о том, что происходит с нами, - а может, мне больше везет с людьми, чем тебе? Говорят, что каков господин, таковы и слуги.

У меня для тебя свежие и неприятные новости.

Пятнадцатого ноября Константин отразил атаку с моря - со стороны Золотого Рога. Нападение было плохо организовано: малочисленный флот, пираты, которые не смогли противостоять слаженным действиям команды Леонарда Флатанелоса. Ты помнишь, конечно, что незабвенный Никифор - родственник одного из наших лучших комесов*? Впрочем, ты человек сухопутный, и даже, кажется, до сих пор не умеешь плавать…

Мой осведомитель, который оказался свидетелем этой битвы, написал, что она была достойна Гомерова пера. Хотя, приходится с сожалением признать, - Гомер не видел великолепных орудий уничтожения наших дней, а мой слуга до сих пор не наблюдал сражений.

Бесстрашный Леонард умело обошел и окружил пиратов: он ударил первым и потопил больше половины камнями и греческим огнем из катапульт. Остальные ушли в море, потому что были маневреннее наших галер. Но те, что угодили под огонь, пошли ко дну, пылая и разваливаясь на части, погребая под собою свои злосчастные команды. Как жаль, что я сама не видела, как они горели, как тонули!

Как бесконечно жаль, что Леонард не наставил свои орудия немного левее – на тот корабль, который был у пиратов в резерве и ушел! Может быть, у него рука не поднялась, голос дрогнул: Флатанелос узнал среди разбойников родственника, который ждал исхода битвы, чтобы насладиться ее плодами. Да, негодяй Никифор был среди пиратов, на борту, - его видели многие!

И, к великому нашему сожалению, мы не получили ни одного пленного – ни одного языка: все нападавшие утонули. Не таков ли был расчет Флатанелоса? Признаюсь, что он умнее, чем я думала. Он хочет измотать Константина страхом и неизвестностью, ослабить наш флот… может быть, думал убить Леонарда или, захватив его судно, воспользоваться именем родственника против Константина?

Или Флатанелос хотел просто напугать греков. А для этого не нужно больших усилий: все и так охвачены ужасом. В любом неприятеле нам ныне чудится Мехмед, его воля, у которой множество голов; и стоит отрубить одну, как на ее месте тотчас вырастает несколько других.

Теперь мы теряемся в догадках – кто были эти пираты: мы узнали в них турок, но кроме османов, также и итальянцев, и испанцев. Конечно, ты этому не удивляешься, дорогой! Разве нам неизвестно, каковы наши католические союзники? Даже враги-греки мне милее друзей-итальянцев, потому что у нас одна душа, которую нам невозможно разделить, и одна мать, которую нам невозможно предать.

Никифора мне даже жаль, признаюсь тебе: может быть, он уже понял, что он Иуда, - что он творит. Но петля и ад еще только ждут его.

Если за порогом смерти и в самом деле есть то, что видится нашим простодушным воинам и твоей Феодоре, - горе, горе ему. Иногда мне хочется сотворить ад собственными руками, по своему слову, - только для того, чтобы Флатанелос попал туда. Может быть, эта платоновская идея вечных мучений, существующая в разуме стольких верующих, найдет свое ужасное воплощение именно потому, что имеет так много последователей, - что ты об этом думаешь, дорогой братец?

Что, в самом деле, такое есть грех – и не зависит ли наказание от глубины осознания проступка? Мой Марк – язычник, и потому для него проста и жизнь, и смерть. Иногда я так завидую ему. Он чист сердцем, как дитя, и не увидит своей вины, даже навалив кругом себя горы вражеских трупов. Таков именно и должен быть воин – и потому среди наших христиан мало воинов.

Разбойников-католиков – и сумасшедших самоистязателей-католиков я к христианам не отношу. Тавроскифов тоже: они вроде Марка, непробудившиеся благородные язычники, потому он и полюбил их. Хотя мать Евдокия настоящая православная христианка, и такая, каких я у нас не встречала: она похожа на святую из наших житий. Но ведь ты сам знаешь, что святые – страшные люди, им нельзя жить среди обыкновенных. Когда они ступают по земле, они потрясают ее”.

- Как ты, сестра, - прошептал Фома Нотарас. – Как ты.