Супруг был очень заботлив и ласков с Феодорой – в их брачную ночь он обращался с ней как с вазой из драгоценного стекла. Ей было хорошо с ним, но ее пугала эта трепетность, словно с рождением сына в их любви поселился страх, которого раньше не было, как будто дом перестал быть для патрикия прибежищем. Где он теперь найдет это прибежище – и найдет ли, пока жив? Неужели таков удел всех супругов?
Всех любящих супругов…
А семья, за которую страшно, может толкнуть человека на самые большие преступления. Особенно такого, который и прежде не отличался нравственностью и разборчивостью в средствах.
Фома сказал ей правду, когда она спросила его, почему они уезжают: супруг сказал, что им всем нужен отдых, а ей прежде всего. Дворец – совсем не такое место, где можно вырастить здорового и счастливого сына и уберечь здоровье матери. Интриги уже повредили им всем.
Феодора улыбнулась и заключила мужа в объятия, подумав – что едва ли козни, которые он строит, прекратятся с их отъездом, скорее только усложнятся. Но ей Фома Нотарас теперь этого не скажет. Она его домашнее божество, к чьему алтарю приносят только цветы, но не грязь.
Теперь муж ехал верхом, охраняя ее, и опять был далек от нее и делом, и мыслями. Феодора укачивала на коленях сына, который беспокоился, - ему передались чувства матери, - и на сердце у нее лежал камень. Какое-то предчувствие тяготило ее: словно с рождением ребенка Феодора обрела новую зоркость, и предвидела опасности, которых, однако, не могла отвратить.
Им пришлось останавливаться в городах, в гостиницах – грязных, шумных итальянских клоаках. Там теперь собирался такой сброд, что Феодоре было вдвое страшнее выходить из повозки с ребенком на руках, чем когда-то одной. Она знала, к тому же, как легко дети гибнут от болезней, которые подхватывают в таких местах, и пока они ночевали в городе, едва могла сомкнуть глаза.
Фома приходил к ней в постель в эти ночи и держал ее в объятиях – и ничего больше: его самого снедал такой же страх за сына и жену. Но им было легче вместе.
Когда они наконец увидели впереди белый мраморный особняк - окруженный яблонями, грушами, оливковыми деревьями, увитый темно-красным виноградом, - им показалось, что больше нечего и желать. Здесь все им радовались, все любили их, своих господ и заступников, и некому было злоумышлять.
Патрикий на руках вынес из повозки жену и сына, и пронес их по аллее до самого дома. В прохладном портике, под колоннами, он сел на ступеньки и взял Феодору и Варда на колени.
- Наконец-то мы дома, - прошептал он.
- Наш дом там, где ты, - с улыбкой сказала утомленная, но счастливая жена.
- А мой – где вы, - заключил патрикий, поцеловав ее.
Потом Феодора встала и ушла в дом, где с помощью служанки выкупала и уложила спать Варда, который в этот раз не доставил никаких хлопот – сразу заснул, как будто тоже почувствовал, что он наконец-то дома. А Феодора снова спустилась к мужу, и они вышли в сад, где под навесом по-прежнему стояло ее глиняное изображение. Оно немного потрескалось, но все еще необыкновенно напоминало свою знаменитую теперь копию. Сколько еще поклонников – и как долго будут узнавать Феодору Константинопольскую в лицо с первого взгляда?
Олимп был занят где-то в доме – но позже тоже, конечно, подойдет полюбоваться на свою работу. Такие произведения, когда их выпускали в мир, обретали, казалось, самостоятельную жизнь, наполнявшую творцов изумлением: и не всегда радостным…
Супруги, взявшись за руки, ушли в дом, и вместе отправились мыться с дороги. Сейчас им хотелось только поесть и отдохнуть.
Они пообедали вдвоем в большом зале, в который Феодора не могла входить без робости – здесь ей особенно ясно представлялась тень Метаксии, императрицы Феофано, которая когда-то, в один памятный вечер, смеялась с ними за столом и дразнила их непристойными и опасными шутками.
Именно в тот вечер, казалось, они трое изменили ход истории Византии.
Потом они пошли наверх, в спальню, за стеной которой спал их маленький сын. Они еще заблаговременно, в Городе, решили, что устроят детскую рядом со спальней; но, конечно, сын будет помещен отдельно от родителей.
Они лукаво улыбались друг другу, когда поднимались по лестнице; когда патрикий пропускал жену вперед, в комнату…
В опочивальне они разделись, легли и тут же заснули, обнявшись.
Когда Феодора проснулась, муж еще спал; она встала, накинула платье, скользнула ногами в легкие и удобные домашние туфли с загнутыми носками, - какие носили турки, и мужчины, и женщины, - и пошла к сыну. Перепеленав его и покормив, она вернулась к мужу; а тот как раз открыл глаза и с улыбкой протянул к ней руки.
- Я уже истосковался по тебе, - прошептал он.
Он принял ее в объятия, позволив вытянуться на себе сверху. Таким блаженством было опять свободно лежать на животе и не бояться чему-нибудь повредить.
- Что мы будем делать? – прошептал патрикий, лаская ее.
Феодора засмеялась.
- Что тебе угодно.
Он уложил ее рядом с собой и серьезно сказал:
- Только если ты готова. И я могу остановиться, когда скажешь.
Феодора кивнула. Потом улыбнулась мужу и обняла его за шею, вглядываясь в глаза:
- Я кормлю ребенка – это безопасно.
И дом опять стал для патрикия счастливым прибежищем, единственным на земле, – и для нее тоже.
Они провели вместе, в уединении, две недели, которые пробежали незаметно. Это время и в самом деле пошло на пользу им всем. Феодора порозовела и окрепла, стала чаще смеяться, а в объятиях мужа забывалась всецело, как когда-то в объятиях любовника. Она верила ему – или чему-то, что было выше его, как будто эту веру ей нашептала добрая греческая земля.
Муж, который превыше всего берег свое счастье, продолжал бы сдерживать себя, не допуская зачатия, если бы Феодора только сказала; но она разрешила. И когда пошла третья неделя, супруги уже знали, что ее положение опять переменилось: у Феодоры перестало идти молоко, кормление не уберегло ее от новой беременности. Настало новое время тревог.
Впрочем, она была молода и здорова – в семье ей бояться не приходилось, если не нагрянет угроза извне.
Второго – вернее сказать, третьего – ребенка Феодора носила тоже легко, хотя временами ей становилось нехорошо, когда она не могла есть и голова кружилась, особенно в жару. Все-таки она была северянкой – куда больше, чем ее белокурый муж.
И однажды, когда она сидела в комнате у Варда, покачивая его колыбель и борясь с дурнотой, - несмотря ни на что, близость сына помогала ей, - госпоже дома вдруг послышался топот копыт на дороге. И это был не один всадник, вестник, какие временами появлялись здесь: много конников, как будто отряд солдат.
Феодора встала так резко, что в глазах потемнело: сердце застучало.
- Магдалина, - резко сказала она кормилице, православной итальянке. – Присмотри за Вардом. Я должна спуститься.
Краснощекая полнотелая Магдалина казалась куда менее встревоженной. Крестьянам вообще было свойственно такое спокойствие – от недостатка образования и избытка веры…
- Как скажете, госпожа.
Феодора перекрестилась и покинула комнату. На пороге осмотрела себя: все ли в порядке, не выбились ли волосы из прически, не испачкалось ли платье? Хотя если это солдаты и прибыли с императорским приказом, им едва ли будет дело до того, как выглядит хозяйка…
Она сошла по лестнице в пустой обеденный зал, по дороге заглянув в кабинет и библиотеку: мужа в доме не было. Вышел встречать гостей – пытаться защитить свой очаг.
Феодора с биением сердца ощупала руку, рукав, где раньше постоянно прятала кинжал. Теперь, когда Феодора все время носила в объятиях ребенка, она перестала это делать, боясь случайно поранить его. Может, напрасно? Нужно привыкать – и приучать детей к вечной угрозе с малолетства!
Однако в зале на стене тоже висел кинжал, даже несколько причудливой работы кривых кинжалов и мечей; трофеи, добытые Нотарасами, кажется, у османов – или еще где-то на востоке.
