- Ты сочинила что-нибудь еще без меня? – вдруг спросил патрикий.

Он, казалось, шутил; но так же тревожно, как и перед расставанием. Феодора обернулась на Фому, приподняв голову от его груди.

- Нет, - сказала она. – Я без тебя… Ничего на ум не шло, - призналась московитка.

Патрикий сжал ее руки: их ладони лежали на ее животе.

- Мне тоже, - сказал он.

Кажется, он отдал ей слишком много. Ничего нельзя взять, не отдав взамен души!

Его подруга ощутила, что с ним, - и печально замолчала, ища, что сказать, как успокоить его и себя.

- Тебе удалось что-нибудь? – спросила Феодора наконец: хотя мало знала о том, что он делал.

Патрикий усмехнулся: ему было достаточно только ее сочувствия. Он поцеловал подругу в голову.

- Кое-что удалось, - ответил он. – Я еще не докладывал об этом деспоту; но он будет доволен, когда я отчитаюсь.

- Так ты пошел ко мне вперед своего царя! – сказала Феодора.

Это и польстило ей, и встревожило. Фома засмеялся, обнимая ее крепче.

- Конечно, - ответил он. – Это ведь тебя я люблю, а не его.

Феодора закрыла глаза: внутри шевельнулся червь. Фома говорил совершенно невинно, но мысль о греческих обычаях возбуждалась в ней теперь очень легко. Московитка повернулась на бок, чтобы видеть лицо своего возлюбленного: она уже опасалась ложиться на живот.

- Фома, - серьезно сказала она. – Когда ты женишься на мне?

Он помрачнел и опустил глаза.

- Почему ты спросила об этом сейчас?

У нее что-то оборвалось в животе, словно подалась какая-то последняя опора. Но разве она не знала этого человека?

- Ты отказываешься?

Он взял ее руку и прижал к своей щеке. Вздохнул; и вдруг показался московитке безмерно усталым. Она подумала, что и не догадывается, наверное, какой груз этот Атлант держит на своих плечах.

- Нет, Феодора, я не отказываюсь… и никогда тебя не оставлю, - сказал патрикий наконец. – Не бойся этого. Но я хочу, чтобы мы с тобою обвенчались в самой Софии, когда государь въедет в Константинополь. Наша свадьба должна быть достойна тебя и меня!

Феодора улыбнулась. Ей и самой мечталось об этом – сколько раз! Но причина отказа была в другом: в том, что сейчас любовник опять от нее утаивал…

- А скоро ли это будет? – спросила она. – Скоро ли Константин войдет в Царьград?

Фома медленно покачал головой.

- Скоро… но не теперь, - сказал он. – Василевса коронуют в Мистре, потому что патриарх очень недоволен им.

Он поднял глаза и наконец прямо посмотрел на любовницу. Феодора кивнула с горькой улыбкой.

- Понимаю, - сказала она. – Как же не понять!

И, казалось, она понимала гораздо больше – но промолчала об этом, как и Фома. Он нежно прижал ее к себе, без слов благодаря за сдержанность.

В начале зимы стало известно, что император Иоанн почил в Константинополе.*

Евдокия Хрисанфовна и Микитка оставались вместе, куда бы их ни забросила судьба. Феофано пеклась о них особо. В скором времени после того, как их посадили в тюрьму, мать с сыном перевели из подземелья в отдельную комнату, гораздо выше и светлее.

Они воспротивились было, не желая покидать товарищей, но за ними пришли несколько стражников, которые вытащили обоих за руки. Среди конвойных был и Марк. Он улыбнулся Микитке, когда они оказались в коридоре.

- Таков приказ госпожи, - сказал эскувит. – Она не хочет вашей смерти.

- А их – хочет? – встрепенулся Микитка, кивая в сторону подземелья, в котором глохли женские стоны и жалобы. Но тут вдруг мать сдвинула брови и сильно шлепнула сына: она, казалось, поняла гораздо больше него.

- Мы тут ничем не поможем! – шепнула она.

Когда они оказались в новой темнице… вернее говоря – светлице… Евдокия Хрисанфовна вдруг задержала Марка, впервые заговорив с эскувитом сама.

- Ведь не Феофано сейчас решает судьбу других наших жен с детьми? – спросила она грека. Марк кивнул.

- Да, - сказал он. Вздохнул, теперь не скрывая сострадания и почтения к русской пленнице, величавой и сильной духом, точно северная княгиня.

- Да, госпожа, - повторил эскувит. – Сейчас госпоже Феофано отдана на откуп твоя жизнь и жизнь твоего сына… остальные пленники не принадлежат ей и никогда не принадлежали.

Евдокия Хрисанфовна кивнула.

- Я так и думала, - сказала она, одной рукой прижав к себе сына и не отрывая глаз от грека. – Их небось туркам перепродали? Флатанелос?..

Марк кивнул, не поднимая на нее глаз.

- Да, - глухо ответил он. – Многие наши… многие благородные ромеи издавна ведут дела с турками. Это очень постыдно.

Евдокия Хрисанфовна усмехнулась.

- Дивиться нечего, - сказала она.

Марк стоял не поднимая глаз; на лице его волновалось множество чувств. Наконец он сказал, с усилием разомкнув губы:

- Я бы выпустил вас… Но никак нельзя.

Евдокия Хрисанфовна кивнула.

- Понимаю, молодец, - спокойно сказала она. – Но ты себя не беспокой понапрасну: мы с сыном и сами никуда от всех не пойдем. Если суждено спастись, то вместе!

Марк вдруг поднял голову и, вытянувшись и посмотрев московитке в глаза, отсалютовал ей копьем. Повернувшись, ушел, печатая шаг.

С этого времени с ними обходились хорошо – не хуже, чем в имении Феофано: хотя они ни разу не встретились с самой госпожой, только с Марком, через которого и узнавали новости. Евдокия Хрисанфовна спрашивала эскувита, как содержат остальных пленников, и тот заверял, что для русских женщин с детьми делается все, что можно. Сколько можно – ключница не выпытывала: это было мучительно и для пленников, и для тюремщика.

Они просидели в заключении до того самого дня, как по Городу разнеслась весть, что император Иоанн преставился. Московитам эту весть принес Марк.

* На самом деле 31 октября 1448 года; но в моем романе вести о смерти императора задерживаются, из-за его немощи и происков врагов.

========== Глава 29 ==========

- Слышите? Его хоронят, - сказал эскувит, показав копьем в окно.

- Давно слышим, - ответила Евдокия Хрисанфовна.

Они и слышали, и видели – греческие священники и служки, одетые в привычную золотую парчу, но непривычно смуглые, шли рядом с носильщиками, которые тащили на плечах, казалось, простой, без украшений, длинный деревянный ларь. На улицах собрался народ, кое-кто плакал – но больше смотрели в угрюмом молчании и вполголоса переговаривались, кивая друг другу на гроб. Как будто об императоре Иоанне почти никто не печалился; а об обычаях и приличиях греки давно уже не заботились…

- А кто там – в гробу? Кто угодно может быть, - вдруг сказала ключница.

Марк повернулся к ней, изумленный и почти оскорбленный. Московитка улыбнулась воину: глаза у нее были серые и ясные, нестареющие.

- Почем нам знать, что это император? Как он царствовал – никто не видел, а как умер – кто знает?

Марк побледнел, потом покраснел, глядя на нее.

Потом склонил голову и отвернулся, опять уставившись в окно. Сказал с усилием:

- Ты права, госпожа… Никто не может знать.

Евдокия Хрисанфовна улыбнулась снова, но промолчала. Троица дослушала, как удаляется пенье и шаги. Толпа за окном рокотала как море, и в окно веяло морской - холодной, влажной свежестью.

Евдокия Хрисанфовна поправила на висках косу, тяготившую голову, и посмотрела на стражника.

- Славные у вас зимы, - сказала она. – Теплые. Будь наш край таков, у меня бы теперь не один мой Микитка подрастал, а трое-четверо…

Марк мрачно посмотрел на нее.

- И осиротели бы? Или с тобой в плен попали?

Ключница потупилась.

- Как Господу угодно, Марк. У меня муж насмерть простудился, шесть лет тому, - и моя меньшая дочка с ним, Ефросинья. Лютая зима была… Много померло, и старых, и малых…

Марк, охваченный смущением, потрогал свое копье. Переступил с ноги на ногу.