Опять сел и застыл, схватившись за голову: он весь дрожал.

А потом вдруг снаружи раздался топот ног, и вбежал запыхавшийся Михаил. Лицо его, красное и грязное, было искажено горем и ужасом.

- Что такое? – крикнул Нотарас, вскакивая.

Михаил развел руками: он не сразу смог заговорить. Потом ответил:

- Вард… Его подстрелили! Он лежит на улице, вокруг толпа!

Фома вскрикнул и выбежал на улицу следом за Михаилом. Крики прохожих оглушили его; плакали какие-то сердобольные женщины. Патрикий оттолкнул их с дороги и бросился к Варду – тот успел недалеко уйти, и уже отсюда было видно, что он тяжело ранен, при смерти.

Фома подбежал к своему верному слуге и склонился над ним. Меткая стрела вонзилась Варду между грудью и плечом, и одежда пропиталась кровью; и под Вардом уже набежала лужа крови. Почувствовав близость господина, юноша возвел на него карие глаза и хрипло сказал:

- Турки… Урхан!

- Я вижу, - прошептал патрикий, разглядывая стрелу, выпущенную из непревзойденной мощи лука.

Он провел рукой по пробитой насквозь груди Варда, и лицо Фомы Нотараса исказилось мукой: спасения для того не было.

Он поднял слугу и, не обращая внимания ни на кого вокруг, понес его в дом. Там сел и уложил голову Варда себе на колени.

- Посланник убежал… Я не видел, куда, - свистящим шепотом сказал юноша: губы его серели. – Прости, господин…

Фома распахнул свою одежду и прижал голову Варда к груди. Через несколько мгновений Вард испустил дух – последним, что он слышал, было биение сердца господина, за которого он отдал жизнь.

Фома бережно опустил мертвого на ковер и закрыл ему глаза. Он задыхался: лицо его исказилось, но плакать патрикий не мог.

- Любимый мой Вард!.. – прошептал он.

Патрикий еще раз взглянул на слугу и откинулся к стене, закрыв глаза. Теперь, ценой жизни Варда, Фома Нотарас все узнал.

Русских пленников охраняли турки принца Урхана, а это означало, что надеждам почти конец. Урхан жил здесь с ведома султана Мехмеда – и любое выступление против него или его людей могло стать роковым для Византии.

Метаксия была умна как дьявол – но, однако же, просчиталась в главном: Константина в Городе не будет еще долго. Что она сделает с пленниками тогда? А вернее говоря – как поступит с ними Флатанелос? Ведь сестра, кем бы она ни стала, все еще только женщина: а значит, последнее слово останется за ее сильными союзниками.

Фома сжал рукоять меча, с которым здесь не расставался, и поклялся, что отомстит и за Варда, и за Метаксию. Он вырвет сестру из когтей чудовищ, в которые она угодила, ослепленная собственными страстями. А сейчас…

Сейчас ему пора возвращаться к деспоту. Он узнал все, что хотел – и мог.

Константин уже в Мистре – а значит, и Феодора там. Его любовь там.

“Я положу голову к ней на колени и усну… буду спать долго-долго”, - подумал Фома.

Через несколько дней он выехал обратно в Морею.

* Районы Константинополя; Золотой Рог - бухта.

========== Глава 28 ==========

Феодора расцвела бы от жизни, которую вела в Мистре, - вольной, праздной, полной всякого довольства: как всевозможных телесных благ, так и пищи для ума и души. Но пища для ума и души не шла русской пленнице впрок – слишком о многом ей приходилось тревожиться.

Простые люди что дети – им Бог и господин отцы и ответчики; а таким, как она, придется держать ответ перед небесами самим - за слишком многое; и искупать перед Богом свое довольство, которое достается всегда за счет низших.

Аспазия, казалось, жила одним днем, и щебетала со своей госпожой как птичка; Феодора не прерывала ее, хотя не разделяла восторгов молоденькой служанки. Она теперь жила даже не за двоих, как раньше с Фомой, - а за троих. Сомнений в ее положении не осталось.

Казалось, об этом догадывалась и императрица, несмотря на то, что сама она детей не имела. Когда супруга Константина встречалась с Феодорой, то заглядывала ей в глаза с ласковой озабоченностью. А они сходились довольно часто – то на больших обедах, которые, впрочем, проходили куда пристойнее, чем памятное пиршество в Константинополе; то на посиделках в царском гинекее, где Феодора была принята как своя в кругу знатных женщин. Надолго ли? И почему?

Может быть, потому только, что ей благоволила императрица – и что она принадлежала патрикию Нотарасу? А если тот погибнет?..

Феодора не смела об этом думать - и надеялась, что василисса не оставит ее попечением: впрочем, царица держалась с такой же уклончивой ласковостью, как и большинство знатных гречанок, и эта благожелательная манера могла означать что угодно. Сегодня василисса улыбается русской полонянке и разделяет с ней трапезу – а завтра может приказать выпороть кнутом и выставить на невольничьем рынке, с будущим рабом в утробе.

Но ведь и Константин обещал заботиться о ней! Эта мысль успокаивала – мужчины куда надежнее женщин, хотя верные мужчины среди ромеев теперь тоже редки; однако Феодора знала о царском слове только со слов своего покровителя. А ее возлюбленный был совсем не надежен.

Она знала это – как мать знает о ветрености своего дитяти; и, как эта мать, не могла перестать любить своего друга. Московитка молилась за Фому Нотараса каждый день. Феодора прощала ему все, что он скрывал от нее, - только бы возвратился к ней и к ребенку, которого она носила под сердцем.

Она молилась – а уста ее были холодны, и сердце тоже оставалось холодно: ей недоставало веры, святые не внимали. Феодора глядела на закопченные иконописные лики – и ей казалось, что они так же грозят ей, так же чужды ей, как и ее греческие хозяева.

Если бы наконец приехал Фома, и она смогла бы посмотреть в его живое счастливое лицо, обвить его шею руками, обрадовать его вестью о ребенке – это преисполнило бы ее в тысячу раз большею верою и любовью, чем все поклоны и песнопения в церкви!

Феодора пыталась узнать, какие дела держат патрикия вдали от нее: пыталась, как когда-то в Короне, сунуть нос в его бумаги. Но это ничему не помогло; хотя бумаги не прятали от нее намеренно – или ей так только казалось?

У патрикия были доверенные слуги, которые даже не говорили с нею; им же, наверное, и было отдано на хранение наиважнейшее.

Ей оставалось только надеяться и ждать.

И она дождалась – уже почти отчаявшись.

Патрикий вошел к ней без предупреждения, как будто хотел удивить, потрясти. Он уже успел вымыться и переодеться с дороги, в парадное платье, - и показался Феодоре прекраснее всего на свете…

- Ты! – только и могла сказать она; и прильнула к нему, прижалась всем телом. Они долго стояли так, слившись воедино. Потом возлюбленный отстранил ее от себя и посмотрел в глаза, оглядел ее всю.

- Как ты прекрасна, - сказал он.

Она улыбалась и долго не могла ничего сказать. Потом опустила глаза и положила руки на живот.

- У меня будет дитя от тебя, - сказала она.

Изумление мелькнуло в серых глазах ромея; он поднял руку, как будто хотел защититься от такого известия – как будто не сам старался! Но ее мгновенный гнев прошел, когда возлюбленный раскрыл ей объятия.

- Я очень рад, - просто сказал он.

Поцеловал ее в голову и прижал к груди. А потом оба ощутили, что им мало этого: каждый опять становился зверем, любовником…

Нотарас поднял ее за талию и перехватил под бедра. Феодора обвила его руками и ногами; посмотрела в глаза с испугом. Ей было страшно их обоих.

- Можно ли нам…

- Нужно, - прошептал любовник. – Или мы умрем от голода…

Да: она изголодалась по нему, как он по ней.

Патрикий пронес ее до стены и прижал к ней спиной. Феодора хотела помочь ему, но он не позволил.

- Просто отдайся мне, - прошептал он, лаская ее ноги.

И она отдалась ему; а он – своему будущему.

Потом они лежали обнявшись, хотя был день, - но они не желали отпускать друг друга, покидать свой жаркий рай.