Дионисий вернулся к семье в канун Рождества, которое македонцы отпраздновали по-гречески: с молитвами, песнями и трапезой в домашнем кругу, избегая храма. Пока, пока – им прощалось это: сильнее всего католики прижимали тех из христиан, кто уклонялся от религиозной обязанности, принадлежа к собственной их конфессии. А таких среди греков пока еще было меньшинство.

Мардоний, перешедший в католичество перед венчанием с дочерью Моро, приехал к семье вместе с женой только после Рождества, отпраздновав его по римскому обычаю. После смерти Анны брат Дария приезжал к дяде один, оставив жену с ее итальянцами, - в такое время не годилось звать в дом никого, кто был им чужд. Рафаэла, конечно, вознегодовала бы, что в доме Дионисия так пренебрегают христианским обычаем… деревня прощала своим жителям много больше, чем город, законодатель и цензор государственной религиозности. Мардоний сколько мог поддержал любимого брата в его горе… и осенью, и теперь: когда тоска Дария по жене немного утихла, как давняя боль, которой нельзя избыть, но можно забыть.

Во второй свой приезд Мардоний услышал, что Дарий пойдет с дядей в поход… старшие мужчины оставляли Мардония за себя, беречь женщин и детей. Конечно, молодой македонец понимал, что это больше слова, чем настоящая надежда на него, - но склонился перед волей родовичей почтительно и серьезно, намереваясь исполнить все, что в его силах, пока тех не будет.

Мардоний, сидя за столом с женой и семьей, переводил взгляд с дяди на брата, они были одинаково угрюмы и решительны… суждено ли им вернуться? И выплатят ли они Валентов долг, о котором все помнили неизбывно?

И удастся ли им спасти Леонарда Флатанелоса, в котором все так нуждались – и женщины, и мужчины?

Феодора Флатанелос отпраздновала Рождество дома, и сейчас была у Феофано… ее обязательно позовут, когда придет время прощаться, но пока это было только семейное дело, касавшееся одних Аммониев. Почти незаметно для себя греки опять образовали в Италии, как у себя дома, маленькие общины – маленькие полисы, в каждом из которых был свой уклад и своя нравственность, маленький собственный мир…

Когда все встали из-за стола, младшие Аммонии удалились от остальных – поговорить. Дарий уже мог говорить с родными как прежде, только тень какая-то осталась на нем… тень, которую все видели, даже когда он выходил на солнце.

Братья уселись рядом на ступенях портика, закутавшись в теплые плащи. Дарий и Мардоний казались такими разными, точно родились от разных отцов, хотя природное сходство их в лице никуда не исчезло. Мардоний, который стригся и гладко брился, как римлянин-католик, казался на много лет младше Дария, который сделался шире в плечах и оставался черноусым и чернобородым – как азиат, перс, сириец, турок… Волосы Дарий по-прежнему стягивал в хвост… отчего заметнее были тени и складки, изменявшие его лицо при любом разговоре и размышлении. После смерти жены ему стало еще свойственнее, чем раньше, углубляться в свои мысли.

Мардоний хотел первым заговорить с братом, но не получалось… как не очень-то получалось утешать его после смерти Анны: Мардоний не знал, как это – потерять жену, и страшился это понять. Он любил свою Рафаэлу, хотя любить жену так, как Дарий, все еще не научился.

Наконец Мардоний спросил:

- Ты хочешь воевать… правда?

Дарий улыбнулся младшему, и от этой улыбки показался еще печальнее.

- А ты как думаешь?

Мардоний до сих пор дрался только в шутку или в учебном бою: и теперь, когда Дарий шел в первый свой поход против врага, Мардоний понимал, что всерьез биться гораздо страшнее, чем он думал прежде. Даже тогда, когда тринадцатилетний Дарий привез Мардония в лагерь Феофано, это представлялось им наполовину игрой! Да они и играли!

Что думают об этом такие воины, как их отец и дядя? У дяди-героя не спросишь… стыдно.

Дарий глубоко вздохнул и привлек к себе младшего брата; он поцеловал его и негромко сказал:

- Я должен биться… а когда понимаешь, что должен, проходит и страх. Когда настанет твой черед, ты тоже поймешь, что значит защищать своих.

Мардоний усмехнулся.

- Ты хочешь там умереть, брат… ты не можешь без нее, - проговорил он совсем тихо. До сих пор он не осмеливался сказать этого вдовцу.

Дарий резко выпустил брата из объятий и отвернулся. Он застыл, думая о чем-то своем, - но не казался разгневанным.

Наконец он ответил:

- Я смогу без нее… наш век совсем не так долог, милый Мардоний. Я хочу… но даже если бы не хотел, я скоро буду там, где Анна. Однако сейчас важнее всего соблюсти свою честь – и мне, и тебе!

Мардоний вдруг схватил братнину руку и поцеловал ее.

- Я понял, кто лучшие люди на свете… это те, которые живут так, точно они уже умерли, как наш дядя и ты! – воскликнул молодой македонец. – Лучшие - те, которые живут только для других! Только такие воины – достойные воины!

- Рад, что ты это понял, - сказал слегка изумленный Дарий.

Он помолчал и прибавил:

– Хвали Дионисия… но не хвали меня прежде времени, не нужно. Я еще не заслужил таких слов.

Он встал, потом неловко улыбнулся брату, сжал его плечо под толстым плащом и первым ушел в дом. Мардоний же еще долго оставался на том же месте: младший Валентов сын сидел и раздумывал, пока не перестал в сумерках различать свою одежду, раскинутую на ступеньках.

Дионисий вскоре уехал в город опять; и Дарий отправился с ним.

Дионисий пригласил Феодору проститься, как и обещал. С нею пригласил и Феофано, которая очень давно не появлялась у Аммониев: должно быть, проснулась старая память… и Кассандра никогда не любила лакедемонянку, хотя и признавала вместе со всеми значение царицы амазонок.

Феофано приехала со своим мальчиком, которым она очень гордилась – и который уже начал понимать своим маленьким умом, что такое война. До сих пор Леонид редко покидал имение, крошечную Лаконию, которую Феофано с Марком воссоздали для него; и он никогда еще не бывал в городе. Как долго удастся его уберечь от римского смрада… не отравится ли мальчик насмерть, вдохнув этот смрад?

Феофано от всей души пожала руку хозяину, но обниматься не стала. Зато с подругой она обнялась и расцеловалась на глазах у всех.

- Когда-то я говорила сильные слова, воодушевляя свое войско… помнишь, мой гиппарх? – улыбаясь печально, но с наслаждением своим прошлым спросила лакедемонянка Дионисия. – Теперь сказать речь следовало бы тебе… как можно грекам без речей?

Она перестала улыбаться и склонила голову.

- Но мы лучше помолчим.

Все надолго замолчали – порою молчать можно о гораздо большем, чем говорить. Дарий держался рядом с дядей – немного позади, как тень его и подспорье. Мардоний, который, конечно, приехал, обнимал за плечи Рафаэлу; к юбкам итальянки льнул сын. Феофано держала под руку Феодору: амазонки, как всегда в такие минуты, тесно жались друг к другу.

Нарушил молчание хозяин – и, неожиданно для всех, он обратился к московитке:

- Я знаю, что твое имя тебе дали здесь… у себя на родине ты носила другое.

- Да, - сказала Феодора, изумленная этим вниманием, которое удивило и всех остальных. – Меня так назвал… патрикий, - она кашлянула, почему-то не в силах среди этого собрания назвать Фому Нотараса по имени и мужем.

Дионисий улыбнулся.

- Патрикий не ошибся. “Феодора” означает дар Бога… или богов, это древнее имя!

- Почему ты вспомнил обо мне сейчас? – спросила московитка. – Потому… что поедешь спасать моего мужа?

Дионисий обвел взглядом всех. Потом покачал головой.

- Да и нет… Потому, что ты стоишь среди нас - и совсем не похожа на нас, хотя жила у греков долгие годы! Ты всегда была другой! Русские люди себе не изменяют, и вас ни с кем не спутать!

Он помолчал.

- Всегда хотел сказать это… лучше сказать, пока не поздно.

Феодора заметила сердитый и ревнивый блеск в глазах Кассандры – и вдруг порадовалась, что Дионисий уезжает и хочет привезти назад Леонарда, ее мужа. Теперь даже слепому было бы ясно, что Дионисий к ней неравнодушен.