Феодоре пришлось засесть за шитье и вышивание – ее красивая одежда, которую она находила вполне уместной дома и в гостях у близких друзей, была невзрачной для такого случая: если верить Леонарду, который расписывал жене наряды римских дам - они старались перещеголять одна другую, разоряя своих мужей. Впрочем, мужья не отставали.
“Все равно у мужей это не первое дело; а женщинам чаще всего больше нечем похвастать, - думала Феодора, сосредоточенно работая иглой, - только пестрым опереньем…”
Но ей приходилось сейчас уподобляться этим дворянкам, чтобы не навлечь на себя насмешек и, еще страшнее, подозрений. Так же пришлось наряжать и Варда с Анастасией – остальные дети были слишком еще малы для представления свету, и Феодора только радовалась этому. Как и тому, что старшие уже достаточно разумны, чтобы повести себя у чужих так, как им велят, - и даже самим сообразить, как ответить и как повести себя, если подступится с расспросами опасный человек.
У нее дома хранились дорогие ткани, которые Леонард привез еще из своего путешествия на Крит, в подарок жене: некоторые ее наряды годились для выхода в свет, если немного обновить их и украсить, но немало пришлось шить заново. Все умелые служанки, свободные в зимнее время от другой работы, помогали госпоже в этом: большую часть пришлось делать за нее, потому что Феодора по-прежнему не слишком наловчилась рукодельничать. Да и других дел хватало.
Однажды, когда она, стоя одна в спальне, примеряла белые шелковые чулки, задрав вышитую сорочку, две нижние юбки и длинное бархатное платье апельсинового цвета, вошел муж.
Леонард замер на пороге, любуясь этой картиной. Заметив его, московитка ойкнула и отпустила одежду. Юбки с мягким шумом обрушились до пят.
Леонард с сожалением вздохнул; но глаза его светились радостью обладания такой женщиной. Феодора, краснея, поправила пояс, затянутый под грудью: итальянская мода была все еще удобна… для дам в любом положении. Ведь горячая южная кровь порождала много детей, а Италия восхваляла женщину и мать, будто мадонну. В Испании и Бургундии уже вошел в употребление корсет – орудие пыток из кожи и железа, сплющивавшее женское тело и все органы. Леонард с горечью предсказывал, что скоро корсеты разных видов распространятся по всей Европе: как еще один способ мучения и подчинения женщины, которую римская церковь объявляла родоначальницей всех зол.
Феодора, как и лакедемонянка, носила также и набедренную, и нагрудную повязки, хотя итальянские дамы этим пренебрегали, даже если были знакомы с античными понятиями о гигиене тела; но таких разумных обычаев следовало придерживаться.
Она поправляла рукава, из разрезов которых виднелась рубашка, когда муж подошел к ней и заключил в объятия.
- Ты прекрасна, - сказал он.
Феодора несколько мгновений смотрела на него, будто огорошенная его словами… потом вдруг резко вывернулась из рук критянина и обернулась к высокому посеребренному зеркалу. А потом громко засмеялась.
- Я вспомнила Писание, послание Павла, - сказала она изумленному комесу, когда смогла отдышаться. – “Желаю… чтобы также и жены, в приличном одеянии… украшали себя не плетением волос, не золотом, не жемчугом, не многоценною одеждою… но добрыми делами!”* Только подумай, дорогой, в каком собрании добрых христианок мы с тобою очутимся!..
Губы Леонарда дрогнули; а потом он тоже заразительно засмеялся, вспомнив всех виденных им высокородных римлянок.
- На этих дам хватит и золота, и жемчуга… а уж добрых дел и подавно, - критянин даже утер заслезившиеся глаза.
Потом комес стал серьезен.
- Но ведь они не могут ничего изменить, даже те, кто хотел бы, - сказал Леонард. – Христианское общество развивается по каким-то неумолимым законам, совсем не согласным с тем, что написано в Библии! И чем дальше, тем больше люди отстоят от изначальной простоты заповедей, как бы ни жаждали им следовать!
Феодора пожала плечами.
- Христианское общество развивается по тем же законам, что и языческое, - только оно сложнее: все в мире развивается от простого к сложному. Я бы сказала, что это и есть главный божественный закон, еще не открытый людям…
Она осеклась; Леонард тоже надолго замолчал. Супруги смотрели друг на друга с одинаковым страшноватым чувством избранных, людей, первыми покоривших вершину нового Олимпа… вершину, на которой они все еще одиноки.
- Да, думаю, что ты права, - наконец сказал комес.
Он поцеловал жене руку и, ободряюще улыбнувшись, ушел; а Феодора вдруг ощутила себя очень усталой, будто ее уже непомерно отяготил этот великолепный наряд. Она села на кровать и стала вынимать из переплетенных на висках волос жемчужные булавки.
Покатав драгоценную булавку в пальцах, московитка подумала, что план графини был очень умен. Ведь они задержатся в Риме не на один только праздник – а на все то время, которое потребуется на написание фамильных портретов! Прославленные итальянские живописцы очень капризны… они позволяют себе даже насмешничать над дворянами и, конечно, тиранят их во время работы.
Уж и подавно это будет справедливо для греков, которых даже принимают здесь из милости… для иноверцев, людей, сомнительных во всех отношениях!
А если этот художник знается с Альвизе Беллини, который писал ее, когда Феодора еще была наложницей Фомы Нотараса?
Феодора, зазвенев серьгами, обернулась к зеркалу и нахмурилась, испуганный вид сменился грозным: будто лань обернулась богиней-охотницей.
- Даже если живописец поймет, что это я, - прошептала московитка. - Кому – и к чему – он может это выболтать? Кто еще помнит, кем я была в Константинополе в самые первые дни?
Вот если римский живописец узнает от Беллини о Фоме и догадается о его вмешательстве, будет гораздо хуже… Даже слухи о том, что Феодора была – и остается - любовницей Феофано, так ей не повредят, как обнаружение Фомы. Повредить ей можно только делом, связав руки ее тайным защитникам!
Она перекрестилась, потом, став на колени, долго молилась, перемешивая слова православной молитвы со словами, идущими от сердца.
Рафаэла Моро и вправду была беременна – к тому времени, как они снарядили поезд, это стало известно достоверно. Собираясь в дорогу, рыжеволосая итальянка облачилась в такое же щадящее платье, подпоясанное под грудью.
Молодой муж от нее не отходил – вначале Мардоний заботился о жене, следуя суровому долгу, потом вспыхнуло приугасшее было чувство… и к тому времени, как они отправились в Рим, Мардоний и дочь Моро стали такими же друзьями, как и Дарий со своей незнатной супругой. Мардонию удалось скрыть от жены любовь к русскому евнуху – он дорожил новообретенной семьей достаточно, чтобы не выдать себя этой католичке, хотя по-прежнему крепко дружил с Микиткой: о чем жена знала, но дурного в этом не увидела. До дурного между ними не дошло, и Мардоний, став семейным, теперь тоже был этому рад.
Пятнадцатилетняя итальянка не была испорчена влиянием старших Моро и даже не подозревала об их кознях – греки вовремя взяли ее к себе, и Рафаэла расцвела от их искренности и любви, которую все беглецы из Византии выказывали друг другу, каковы бы ни были характер и положение каждого. Они были навеки скованы, сплавлены общим страданием и любовью, заставлявшей стремиться к чему-то, что было итальянке до сих пор неведомо.
И теперь, конечно, она поддержала бы мужа во всем… хотя никто не знал, как дочь Моро поведет себя, когда снова окажется среди родных. Итальянские семьи были очень крепки: не столько любовью, сколько долгом перед всей многочисленной родней и многими поколениями предков.
Феодора вышла к общей для господ просторной повозке в сопровождении Магдалины, которая несла Энея: его, конечно, не могли разлучить с матерью в таком возрасте. Александра Феодора опекала сама. Вард вел за руку Анастасию – брат и сестра были красивы от природы и чудесно разодеты. Наверняка вызовут в Риме восхищение и дам, и мужчин…
Мардоний Аммоний, который горделиво стоял немного в стороне от всех, держа за руку жену, был одет по красивейшей итальянской моде: узкая синяя бархатная куртка, плотно обхватывавшая его тонкую, но сильную фигуру, имела разрезы на рукавах и на боках и воротник, опушенный белым горностаем. Узкие штаны в тон куртке обтянули сильные ноги, а к плечам был серебряными фибулами пристегнут широкий вишневый бархатный плащ. Волосы итальянцы обычно стригли коротко; но Мардоний обрезал их только до плеч, по бокам срезав черные пряди покороче, так что они красиво обрамляли благородное и строгое молодое лицо.
