- Идем в дом, - сказал он: отступил, чтобы дать дорогу обеим женщинам. – Там мы поговорим… как близкие люди и союзники.

По дороге Феофано крепко пожала своей филэ руку; Феодора только сглотнула, не в силах отвечать.

Когда они прошли к гостиную, Фома поместился в кресло напротив амазонок, которые сели рядом на простые стулья.

Несколько мгновений Фома созерцал обеих женщин, точно магистрат, готовящийся вершить суд.* Потом сказал, обращаясь к Феодоре:

- Я читал все твои новые сочинения… ты ведь по-прежнему делаешь для Метаксии копию каждой работы?

- Да, - сказала Феодора: догадываясь, к чему это предисловие.

Патрикий склонил набок белокурую голову, и на виске у него в свете солнца высверкнула проседь, обычно менее заметная, чем у черноволосой сестры. Но сейчас было видно, что седых волос в римской прическе патрикия еще прибавилось.

- Могу сказать, что я восхищен, - произнес Фома: он даже похлопал своей московской пленнице. – Из тебя выработался философ, который мог бы заявлять о себе так же громко, как Гипатия… хотя ты, в отличие от нее, посвятила себя философии человеческой природы, а не астрономии.

Феодора прикрыла глаза. Намеки первого мужа превратились в угрозы… она так хотела надеяться, что угрожает ей не он.

- Расскажи мне, что ты делал в Риме, - прошептала она.

Фома несколько мгновений молчал, глядя на обеих женщин мрачно и понимающе – а потом склонился к ним и начал рассказ. Московитка слушала, боясь пропустить хоть слово; Феофано уже была знакома история Фомы, но лакедемонянка внимала словам брата так же жадно, как Феодора.

* Должность магистрата, - собирательное название высших государственных должностей в Риме, - удержалась в Италии и Европе до нашего времени, означая судебных чиновников: также этим словом в средневековой Европе в разное время обозначалось городское управление и другие органы власти.

========== Глава 151 ==========

- Так значит, Рафаэла Моро беременна, - сказал Фома Нотарас.

Феофано слегка пожала плечами: она сидела закинув одну ногу на колено другой, как когда-то сидела в лагере, в походной простоте.

- София сказала, что похоже на то… но наверняка знать нельзя. Как бы то ни было, их это не остановит.

Фома невесело усмехнулся.

- Они, пожалуй, теперь сочтут, что в Рафаэле дитя демона. Мы с тобой посмеялись бы над этим, будь мы где-нибудь в другом месте, - но только не во владениях Рима… Религиозный фанатизм овладевает разумом так скоро и полно, как ни одна другая человеческая глупость: он даже хуже поповской жадности, потому что жадность хотя бы рациональна.

Фома Нотарас закрыл лицо белыми руками и замолчал, опустив плечи, обтянутые узкими разрезными рукавами голубой туники, которые шнуровались серебряными шнурами у локтя и у запястья. Под верхним платьем виднелась белая батистовая рубашка: итальянцы, как и другие европейцы, щеголяли дорогим бельем, которое порою стоило больше всего остального платья.

Истый дворянин… так, кажется, говорят в Италии? Как тратится Фома Нотарас, чтобы выглядеть столь богато? Наружность и манеры могут сделать для успеха очень много – Феодора давно узнала это, Фома Нотарас руководствовался таким правилом даже в агонизирующем Константинополе… подобное правило как нигде работает в больших, пестро населенных и развратных городах.

Вечный город! Такой европейски рациональный, по-новому рациональный – и кипящий такими древними страстями!

Патрикий все рассказал и теперь молчал, собираясь с мыслями, - а Феодора сидела, обдумывая его слова, переживая те же чувства: ужас московитки сменялся восхищением, а восхищение снова ужасом. Какие-то силы привели сюда ее мужа… инкогнито, как говорили в Италии: никто, кроме самых доверенных лиц, не знал, кем Фома Нотарас приходится Феодоре и Феофано, и не мог разгадать его побуждений и предугадать его действий.

Слухи о ереси греческих гостей просочились в дом Моро еще тогда, когда Мардоний ухаживал за молодой итальянкой; простодушный македонец танцевал со своей невестой, не подозревая о том, что вместе с Мелетием Гавросом заглотил наживку. Инквизиция живо заинтересовалась греческим семейством: и прежде религиозного порыва ими овладел демон жадности. Скорее всего, графиня Романо, сестра Доменико Моро, узнала о том, куда плавал героический комес и с чем рассчитывал вернуться, - и намекнула своему духовнику, брату мужа, чтобы святые отцы подождали до возвращения Леонарда Флатанелоса: если тому сопутствовала удача, схватить еретиков будет гораздо выгоднее. А в том, что ересь в доме Флатанелосов найдется, если поискать, графиня не сомневалась.

“Хотя Моро знают, что мы чужой веры, эта женщина даже не надеялась обнаружить то, что вы скрываете, - говорил Фома Нотарас двоюродной сестре и бывшей жене. – А если они найдут, радости инквизиторов не будет предела, фанатизм соединится с жадностью…и тогда спасения не жди”.

Фоме Нотарасу пришлось действовать такими же методами, как и его враги. Попав в Рим и надеясь занять – или удерживая - высокое положение, невозможно было не запятнать свою совесть: неизбежно и разнообразно иагрешив, высокопоставленные католики исповедовались высокопоставленным священникам, чья совесть зачастую нуждалась в таком же, а то и большем облегчении. Власть над умнеющими и наконец возжаждавшими свободы людьми неизбежно ужесточалась… и, чтобы сохранить свое влияние, церковь все больше утопала в крови и лжи.

“Неудивительно, что они так наживаются на индульгенциях, - грустно смеялся Фома. – Но я себе индульгенции не желаю и не куплю, даже если бы верил в ее действенность. Судить и прощать меня может один Бог… я не жалею о том, что сделал ради вас”.

Фома отравил одного из шпионов Моро – подсыпав ему в вино яд, который хранил в перстне, в полом камне. Еще одного слугу ему пришлось подвергнуть пытке, расспрашивая о планах епископа, а потом тоже прикончить: и обе смерти были приписаны итальянцами своей собственной внутрисемейной розни. Синьоры, владетели города, вцепились друг другу в горло, и на время позабыли о греках, до которых хотели дорваться.

“Не знаю, надолго ли я остановил их: камень, сорвавшийся с вершины, уже вызвал обвал, - сказал патрикий. – Но не все во власти человека… надеюсь, Бог не оставит нас и дальше”.

То же самое говорил Феодоре Леонард. Леонард, который выпустил в Венеции каторжников, так же, как Фома, столкнув между собою хозяев города. Все они надеялись на своего греческого бога, которому теперь нужны были все силы верующих, чтобы выстоять.

Но греческий бог, как и римский, действовал человеческими руками… и самые благие намерения человеческих существ приводили к самым ужасным последствиям. История подтверждала это снова и снова.

После долгого молчания Феофано поднялась.

- Брат, мы очень признательны тебе, - сказала она. – Мы с Феодорой помним, чего ты хочешь… но ведь ты понимаешь, что это не может решиться так просто.

Патрикий, который остался сидеть в кресле с истомленно-начальственным видом, улыбнулся. Он прекрасно понимал, что царица тянет время.

- Конечно, это непросто, - сказал Фома.

“А может быть, - с ужасом подумала Феодора, - мой первый муж хочет спасти нашего сына – хотя бы одного из детей? Что будет со всеми нашими детьми, если они останутся с нами?.. ”

До ревности ли кому-нибудь из них сейчас, когда опять гибнет все?

- Мы с Феодорой пойдем посовещаемся, - сказала гречанка двоюродному брату.

Фома кивнул; Феофано улыбнулась ему, словно призывая верить себе… конечно, он мог ей верить. Но не больше, чем она ему.

Женщины вышли из гостиной и, завернув за угол, вошли в большую столовую: сейчас трапезная была пуста. Феодора села за длинный стол и облокотилась на него, уткнув лицо в ладонь.

- Господи боже, - прошептала она, - что же нам делать…

Феофано села напротив и завладела другой ее рукой. Она погладила ладонь подруги, и та наконец подняла глаза.