Фома Нотарас улыбнулся, глядя на нее с прежним – и даже возросшим за эти годы восхищением.

Патрикий слегка поклонился госпоже дома, а потом взглянул на Марка. Лаконец, растерявшийся от поведения своей невенчаной жены, бросил взгляд на Феофано, потом на Фому… а потом кивнул. Оба мужчины посторонились, давая дорогу хозяйке: она пошла впереди, указывая путь в купальню. Там было все приготовлено для Марка, но вполне хватит на двоих.

После того, как Фома вымылся и переоделся в запасное платье, которое предусмотрительно привез с собой, Феофано пригласила его в гостиную. Марк, как когда-то давно, стал в стороне, следя за порядком – охраняя свою василиссу.

Пригубив вино, патрикий сказал:

- Я слышал, что твоему сыну уже минул год… поздравляю тебя!

- Спасибо, - сказала Феофано.

На лице Марка не дрогнул ни один мускул – руки, сложенные на груди, не шевельнулись; эти руки были далеко от рукояти меча, которым Марк препоясался как охранитель, но Феофано не сомневалась, что если возникнет угроза ей или их сыну, Фома Нотарас не встанет из-за стола живым. Понимал это и сам Фома Нотарас.

- Ты покажешь мне своего Леонида? – спросил патрикий.

Феофано улыбнулась уголками ярких губ и кивнула. Кашлянув, патрикия оттянула ворот темного платья – ей всегда было очень неуютно в глухой одежде, закрепощавшей женщину.

- Пойдем, - она встала из-за стола и направилась к выходу; Фома последовал за нею, и Марк - последним.

Мальчик был с итальянской нянькой, которая испугалась при виде чужого грека; но госпожа сделала успокаивающий жест. Она взяла Леонида на руки и показала брату, который восхитился красотой и силой ребенка.

- В Лаконии никогда не хватало мальчиков… и в трудные годы свободные лакедемонянки вели себя еще свободнее, чтобы рождались сыновья! Как, однако, приходится восполнять недостаток детей, которых сбрасывают в Апофеты*! – сказал патрикий. – Право, дорогая сестра, ты достойна своей родины!

Эта насмешка, прозвучавшая, как любезность… или любезность, похожая на оскорбление, живо напомнила Феофано прежние годы и прежние византийские дворцовые игры со своим братом. Она усмехнулась и отдала ребенка няньке, велев уложить его спать.

Потом взяла Фому под руку и вывела его из комнаты.

И уже за дверью Феофано спросила – с неприкрытой угрозой:

- Что тебе нужно сейчас?

Может быть – и скорее всего – она ожидала ответного гнева; но Фома молча склонил голову, и взглянул на сестру из-под золотистых ресниц с прежним выражением доверчивого ребенка.

- Сейчас мне нужно, чтобы ты выслушала меня, - ответил он.

Улыбнулся, засматривая Феофано в глаза.

- Уверяю тебя, повесть моей жизни вдали от вас стоит твоего царского внимания.

Феофано кивнула. На ее лице отразилось даже восхищение – слабый отблеск того чувства, которое испытывал Фома Нотарас, глядя на нее.

- Рассказывай, - ответила лакедемонянка. – Или, может быть, ты сначала поешь? – спохватилась она.

Фома рассмеялся.

- Прикажи накрыть стол! Будем есть и разговаривать, - сказал он. – Ты сейчас упражнялась - и, конечно, тоже голодна… думаю, что не испорчу тебе аппетит своей историей.

Феофано изумленно подняла брови; потом улыбнулась. Возлюбленная сестра – умнейшая из женщин!

- Не испортишь, - сказала она.

Заговорились они так надолго, что Феофано даже забыла о сыне: няньке пришлось прийти и напомнить о ребенке, хотя итальянка боялась неведомого гостя. И после этого они с Фомой еще долго не могли кончить беседу. Патрикий, у которого было слабое горло, даже охрип.

Но Феофано услышала уже достаточно.

Когда она провожала брата в спальню, то остановила его и тихо спросила:

- Чего ты хочешь?

Она была в самом деле очень признательна Фоме – он видел ее благодарность, чувствовал; и испытывал удовлетворение, которого жаждал и не мог получить столько лет. Но этого было мало.

- Я хочу вернуть моего сына, - сказал Фома.

- У тебя двое сыновей! – воскликнула Феофано.

И тут же она догадалась: конечно, Фома подразумевал только младшего ребенка. Варда, рисовальщика кораблей, ее брат своим сыном давно уже не считал.

Патрикий смотрел сестре в глаза со всем чувством, с многолетним страданием.

- Ты видишь, - тихо сказал он, - сколько я сделал для вас: я отдал вам все! Я отдал моей жене всю свою преданность; и саму мою жену отдал другому мужчине! Я не стану отрывать от Феодоры наших старших детей, которым это теперь причинит только муки, – признаю свое поражение, Метаксия!..

Он прервался; брат и сестра смотрели друг на друга в великом волнении.

- Но моего Александра я хочу взять себе, пока мой мальчик еще не вырос достаточно, чтобы начать ясно сознавать себя и помнить своего отчима! Александр уже не нуждается в материнской груди, но по матери страдать не будет! Он нужен мне именно сейчас: только сейчас можно это сделать, - закончил патрикий. Фома сжал локти Феофано, и руки его заскользили вверх-вниз по ее сильным рукам.

- Я… я подумаю, - сказала Феофано с непривычной дрожью в голосе.

Она несколько мгновений стояла в объятиях брата; потом сильным движением высвободилась. Фома дал ей уйти – и проводил взглядом… с огромным удовлетворением. На губах патрикия появилась улыбка, которая задержалась надолго.

* Место отказа (греч.): так называлось ущелье в горах Тайгета, куда спартанцы сбрасывали ущербных детей.

========== Глава 150 ==========

“Привет тебе, филэ.

Дорогая, я знаю, что Леонард никогда не распечатывает твоих писем и не проверяет моих посланных. Ты уже поняла, что я пишу тебе неспроста: осмотрись, и если рядом с тобой кто-то есть, уйди подальше.

Сейчас же: слышишь?

Благословение Божье, что у тебя такой муж. В латинском мире, где ложь в благородных семьях не то что часта, но возведена в правило жизни, ты и Леонард святостью своей любви и верой друг в друга возносите друг друга до первых христиан или древних минойцев, греков Крита, – не вижу большой разницы между теми и другими. Как мы уже знаем, христианский закон жизни гораздо древнее первого пришествия.

Но теперь я опять должна заставлять тебя лгать мужу и остальным. Если ты стоишь, то сядь.

У меня сейчас Фома Нотарас”.

Феодора и в самом деле стояла – стояла посреди детской, в которой возился на ковре ее Эней: после прочтения этих строк ноги у нее подогнулись, и московитка опустилась на ковер к сынишке.

- Господи, - прошептала она. – Господи!

Она не понимала, что говорит; крестилась, не понимая, что делает. Потом, сама не зная зачем, перекрестила Энея и прижала к себе; недовольный мальчик, которого оторвали от игры, захныкал и задергался в ее руках, но Феодора не слышала. Она отпустила сына Леонарда и опять впилась глазами в письмо.

“Брат наконец объявился… я знала, что это случится. Ты тоже ждала его все время, не правда ли?

Фома служил нам, служил тебе своим отсутствием – ты и об этом догадывалась, как и я: моему умнейшему брату удалось раскрыть заговор против нас. Это Моро – не Констанция, а сестра Доменико Моро, тестя Мардония: она замужем за неким миланским графом Романо, чей брат имеет сан епископа и служит в инквизиции. Я не буду писать тебе подробностей этого дела – расскажу при встрече: но ты и сама можешь себе представить, что замышляли эти патриции и что сделал наш патрикий.

Разницы в поименовании почти нет, не так ли? А между тем, это разница между мирами, разделенными океаном разночтений святого закона и разногласий. Никакому греку не пришло бы в голову рисковать своей семьей со всеми чадами и домочадцами ради уничтожения пришлых еретиков… хотя некогда, после основания Византии, ереси и в Восточном Риме преследовались сурово, мы всегда были и вовеки пребудем человечнее римлян западных.