- Пиши мне из Рима, - попросил Микитка в ответ. – О невесте побольше расскажи, о новой родне, их обычае! Я ведь ничего этого не увижу!

- А как же! – воскликнул Мардоний.

Потом Валентов сын немного смущенно попросил:

- Я знаю, как много ты работаешь по дому, с детьми помогаешь… но, может быть, мы прокатимся на лошадях вместе? Я бы так хотел! Ты ведь еще не разучился?

Микитка, улыбнувшись, покачал головой.

- Не разучился, - ответил он.

Когда они вышли в сад, держа под уздцы коней, то увидели там Феодору и Феофано: смеясь, амазонки учили Леонида, маленького спартанца, сидеть на лошади. Восьмилетний Вард, который сам уже был отличным наездником, с увлечением помогал матери и ее царственной подруге. Микитка вспомнил, что белокурый Александр, младший сын Фомы Нотараса, до сих пор чурался лошадей - и вообще всех опасных упражнений.

Микитка тронул за плечо Мардония, которого тоже захватило это зрелище – здоровые и сильные греческие матери, обучающие детей здоровым греческим забавам.

- Скоро и у тебя это все будет, - прошептал евнух другу. – Жена и полон дом детей, своя семья! Какое это счастье!

- Счастье? – недоуменно переспросил Мардоний, будто не сразу понял друга.

А потом улыбнулся удивленно и сочувственно.

- Я и забыл, что ты меня старше на целых шесть лет! Конечно, тебе давно хотелось…

Он запнулся, видя, как зарделся Микитка, с сердитым выражением ощупавший свои гладкие щеки и подбородок: евнух знал, что выглядит моложе своих двадцати двух лет – и долго еще будет так выглядеть. И состарится он, так и не превратившись в мужчину!

Микитка увидел, как изменился - смягчился, заблестев слезами, взгляд Мардония: македонец смотрел на него сейчас не с восторженной любовью, вожделением, что Микитка замечал уже давно. Мардоний в эту минуту глубоко сочувствовал другу и желал от всей души поделиться своим грядущим семейным счастьем, которое воспринимал уже почти как должное!

- Да… я счастливец, - прошептал Мардоний наконец: почти извиняясь.

Потом они сели на своих коней и отправились кататься вдвоем по садовым дорожкам, между цветочных клумб, усыпанных красными и белыми олеандрами. Друзья почти не говорили. Микитка, покачиваясь в удобном седле, наслаждался ощущением сильной конской спины и запахом лошади; солнечным светом, высокой посадкой – будто он, в компании Мардония Аммония, сделался на этот час важным господином! Микитка сейчас чувствовал себя почти мужчиной.

Мелетий Гаврос сдержал свое слово – он прислал за Мардонием через два дня после того, как сын Валента вернулся домой к сестре. Мардоний написал Флатанелосам – и особо Микитке, которому сочинил отдельное полное чувства послание: прочитав его, московит нахмурился.

Мардоний сказал, что вложил его локон в медальон, который теперь будет носить как память о друге… но клятвенно заверял Микитку, что невеста ничего не узнает. Мардоний клялся никого не подвести.

Дай-то бог, думал Микитка.

Он понимал, что Мардонию очень трудно вынести это расставание и предстоящую жизнь среди чужих людей и людей чужой веры, враждебных отцов могущественного итальянского семейства. Только память о дружбе - и любви может его поддержать.

Микитка вынул черный локон Мардония, который хранил в ящике стола, и в первый раз сам поцеловал его, молясь за своего побратима, который стал почти возлюбленным – почти Ахиллом. Теперь-то, наедине с собой, Микитка мог в этом признаться.

Дарий Аммоний все еще жил в Стамбуле; жена его Анна, родившая год назад девочку, теперь ждала второго ребенка. Дарий всерьез задумался о том, как бы уберечься от нового зачатия подольше – поберечь здоровье жены, расстроенное уже первыми родами. Он советовался об этом с персидскими врачами, окружавшими пашу: им было ведомо много тайн женского и мужского здоровья, но они изумлялись, почему Фарид не хочет взять себе вторую, а то и третью жену. Ведь это будет благоприятно для здоровья всех его женщин, которым сразу станет легче жить!

Дарий уклонялся от прямого ответа; а Анна, знавшая об этих совещаниях, однажды сказала мужу наедине:

- Я бы согласилась скорее умереть от родов… или от твоей руки, чем приняла в наш дом другую женщину!..

Дарий взглянул в бледное лицо молодой белокурой гречанки и, улыбнувшись, пальцем разгладил морщинку между ее бровей.

- Этому не бывать, Анна, - сказал он: молодой македонец стал необычайно серьезен. – Ты знаешь, что я умею быть верным себе – и не оскверню нашего очага таким поступком! И клянусь тебе, что ты не умрешь… Бог защитит тебя, и я защищу!

Они обнимались – с болью, с любовью, которую воспитали в себе, чтобы защититься от боли.

Дарий по-прежнему сносился с дядей, Дионисием, - и знал, что две младшие его дочери, Кира и Ксения, по-прежнему в девицах. Теперь в Морее не сыскать было не то что знатного – никакого приличного жениха: который не был бы отуречен и оставался хоть мало-мальски надежен!

Дарий думал, что его двоюродных сестер может ждать участь Софии… но Софии повезло, она бежала из этого ада! И даже если София погибла, это лучше, чем жить с магометанином и среди магометан, как бедняжка Агата, младшая жена паши: Дарий мог себе вообразить, каково его сестре днями и ночами выносить общество турецких женщин, которые сами жили в безысходном аду и создавали друг другу ад!

Будь он проклят, если когда-нибудь устроит такое в своем доме.

Иногда Дарий встречался с отцом – Валент долго жил в Стамбуле; он заметно постарел и ожесточился еще больше: почти ни с кем не разговаривал, если не требовала необходимость, и нередко напивался. Это было позволительно и туркам-мусульманам, чей ислам позволял своим последователям больше свободы, чем исконный - арабский. Но Валент Аммоний оставался христианином греческой веры, пусть давно не придавал этому никакого значения.

Теперь Валент мало внимания уделял своему гарему и маленьким дочерям, которых он даже не считал, – и много часов проводил в поединках с турецкими принцами и беями, среди которых было немало любителей борьбы, потешных поединков и игр: они устраивали что-то вроде рыцарских турниров. Только бахвалились, конечно, не перед женщинами, а друг перед другом.

Дарий подозревал, что отец все еще, с ожесточением отчаяния, пытается разыскать Феодору и отомстить Леонарду, - как будто это помогло бы ему исцелить свою душу от предательства! Самый большой урон Валент нанес себе!

Но попытки эти не увенчались успехом – Дарий видел это по озлобленности отца, которая только усугублялась почетным положением его при паше: молодой Аммоний понимал, что Валент ненавидит турок лютою ненавистью, еще больше - потому, что принужден кланяться им.

И Дарий, сам будучи умен не меньше Ибрахима-паши, понимал, что великий турок, знающий людей, только радуется такой озлобленности. Его военачальник, новый лев ислама, должен быть свиреп: он сокрушит много врагов, прежде чем ненависть к жизни и собственным победителям пожрет его самого!

Через год после бегства Леонарда Флатанелоса и других мятежников, в середине лета 1457 года, Валент опять уехал в Каппадокию.

А еще через несколько месяцев к Дарию явился посланец от дяди Дионисия.

Гонец прискакал тайно, вечером, - хотя за Дарием уже довольно давно не следили… куда ему было деваться? И кому или чему он мог помочь?

Но посланец был необычайно взволнован – и потребовал, чтобы господин удалил всех слуг, даже греков: предстояло сообщить с глазу на глаз нечто очень важное и неотложное.

Дарий понял, что пришла минута, когда он, пленник своей участи, может оказаться спасителем многих… спасителем греческого христианства. Приведя посланца Дионисия в дальнюю комнату дома, хозяин запер двери и потребовал, чтобы тот сообщил свое известие.

- Господин, у господина Дионисия сейчас Леонард Флатанелос, - сказал посланец.

Дарий чуть не упал. Он схватился за стену, испачкав руку известкой: даже не заметил этого.