И Феодора, глядя на мужа, - как и Феофано, с которой они сидели держась за руки, - понимала, что, несмотря на все их бедствия, главной причиной, которая отрывала критянина от семьи, было его отвращение к оседлой жизни… глубокая любовь к морю, без которого извелись и все его люди: немало матросов комеса Флатанелоса, которых не удалось приставить ни к какому делу на суше, стали сварливыми и начали спиваться.

Глубокая любовь к своей жене и ребенку, которого она ждала, долго держала Леонарда на земле рядом с ней; но теперь он опять возжаждал опасностей и перемен, будучи такой же живокипящей натурой, как и Валент Аммоний. Комес намеревался опять приняться за дела, которыми занимался еще во времена империи без ведома своего государя, но во благо империи… теперь же во благо своей семьи и других греков и своих братьев по крови и духу: совмещая морскую торговлю и разбой. Все домашние Леонарда Флатанелоса это прекрасно понимали.

- Благородный разбой – это то, без чего еще не могла устоять никакая империя… хотя чаще бывает неблагородный, - улыбаясь, сказал Леонард жене, когда они остались наедине. – Но те, кто называет себя христианами греческой веры и апологетами божественной любви, должны действовать точно так же, как их враги… как крупные и зоркие хищники, которых пожрут другие, если они зазеваются.

Феодора пожала плечами.

- Это называется политикой… и это Византия, - сказала она, слегка поморщившись. – Не вижу здесь никакого христианства, только борьбу за земли, власть, богатства… кротким и смиренным мог быть только сам Христос, - прибавила она, рассмеявшись. – Спасителя распяли, и остальные продолжили жить, как только и могут жить люди!

- Кажется, я уже говорил, что христианский закон насадил не Христос: или, вернее говоря, не один только Христос, - заметил Леонард. - Общий закон развития людей, греческий… западный закон возник во времена Иисуса и утвердился повсеместно…

Он оборвал себя и замолчал.

Потом вдруг внимательно посмотрел в глаза жене:

- Ты веришь в меня?

Феодора кивнула.

- Как всегда, мой дорогой. Я знаю, что ты себя не обесчестишь… то есть не сделаешь ничего, что противоречило бы твоей византийской и критской нравственности, - улыбнулась она, вспоминая сомнительные дела, в которых участвовала с Леонардом задолго до того, как началась их любовь. – Может, мы, русы, действовали бы на твоем месте и иначе…

- Русы никогда не бывали на моем месте, - возразил Леонард, усмехнувшись. – У вас и добро, и зло свое собственное. Но ты права: я не изменю себе – а значит, и тебе, и нашему сыну.

Они поцеловались; потом обнялись, с наслаждением прижимаясь друг к другу.

- Долго тебя не будет? – шепотом спросила Феодора.

- Я поплыву в Испанию, - ответил Леонард. – Потом на Крит, в Кандию… Может быть, побываю в Византии. На это уйдет месяца четыре, не меньше: возможно, и все полгода.

Он задумался, морща лоб, составляя и переоценивая свои планы.

Феодора затаила дыхание, прекрасно понимая, как манит критянина Византия, которая так долго погибала и все еще не погибла; султан пока не завладел Мореей. Именно сейчас тому, кто смел, можно было нажиться на развале и дележе почти никем не управляемых последних областей империи – нажиться по-крупному. И ведь для византийца это даже не грех. Всему христианскому и мусульманскому миру понятно, что еще год-два – и Морея тоже сдастся туркам: лучше уж руки нагреют греки!

“Я уже так давно мыслю по-византийски – и не понимаю, как можно иначе”, - с изумлением подумала Феодора.

- Ты… думаю, ты вовремя решил отправиться в плавание, в Византию, - с запинкой сказала московитка.

Леонард поцеловал ее.

- Ты меня всегда так хорошо понимаешь, любимая, - сказал он со всей своей нежностью.

Они не продолжили этого разговора – Леонард встал и, взяв на руки лежавшего рядом с ними Энея, долго ходил по комнате, покачивая мальчика на руках. Феодора улыбалась, глядя на могучего человека, охваченного просто материнской нежностью, - Леонард был этим очень похож на Марка, несмотря на разницу в их положении: оба были велики и в разрушении, и в любви, самоотвержении. Титаны!

А Феофано – титанида…

Опустив ребенка в колыбельку, Леонард опять подошел к жене и сел рядом, обняв ее за талию.

- Я понимаю, какие жестокие тревоги одолевают тебя, - прошептал он. – Я не прошу тебя быть мужественной… ты всегда была очень мужественной; но я прошу, умоляю тебя верить, что Бог не оставит нас.

Феодора серьезно взглянула на него.

- Бог никогда не оставлял нас, Леонард, - сказала она. – Это Валент и ему подобные… вот их Бог оставил!

Леонард сумрачно кивнул.

- Пожалуй, так. И я намерен узнать, как обстоят дела у Дионисия Аммония и его старшего племянника, - вдруг прибавил он.

- Но ведь Мелетий намеревался мстить Валенту за Цецилию, - прошептала Феодора.

Леонард отвел глаза.

- Это дело Мелетия, - произнес он. – Он это может… я не могу.

Феодора поежилась, вообразив себе, какие способы мести может избрать человек, подобный Мелетию Гавросу. Конечно, это кровная месть – но герои так не поступают, даже расплачиваясь за близких!

Леонард нашел ее руку и, не глядя на жену, поднес ее руку к губам. Потом сжал пальцы Феодоры в обеих своих горячих ладонях.

- Я взял слово с Мелетия… вернее сказать, мой друг дал такое слово еще раньше, по собственному почину, - проговорил критянин. – Беречь вас без меня - и укрыть вас, если придет нужда. В этом Мелетий не обманет, я его знаю!

- Я верю, - сказала Феодора.

Она действительно верила в Мелетия Гавроса – хотя сам Мелетий, может быть, мало во что верил.

Проститься с комесом приехал и Мардоний Аммоний, и его сестра со своей маленькой дочкой; София, хотя всегда держалась отчужденно, была очень взволнована этим прощанием.

Она тоже полюбила своего спасителя – да как его можно было не полюбить?

Мардоний, сильно загоревший и окрепший, с волосами, стянутыми в хвост, настолько напомнил Феодоре Валента, что она даже испугалась, увидев молодого македонца. И этот юноша пришел на проводы человека, который, может быть, встретится с его отцом и убьет его!

Но Мардоний смотрел на Леонарда с благоговейным восхищением и завистью, как и раньше. Он позволил критянину себя обнять и пожелал ему удачи, горячо пожав его руку и поглядев в глаза.

“Может быть, сказать Мардонию о подозрениях насчет его матери?” - подумала Феодора.

Нет, не стоит: умный юноша и так давно понимал, кого в чем подозревать… он и так был в смятении между мужским и женским началом, как все юноши на пороге зрелости.

София вдруг поднесла Леонарду свою черноглазую крошку Зою – благословить: как женщины просили благословения для детей у князей и королей. Леонард поцеловал ребенка и перекрестил; потом обнял Софию. Он знал, как будет страдать эта молодая жена и мать, - ведь Леонард увозил с собой Артемидора, ее мужа!

Скорее всего, София не любила и никогда не намеревалась любить Артемидора, - но остаться без защиты, в безвестности, ей было боязно, как всякой женщине. А брат – будет ли он ей опорой?

Леонард попрощался с Вардом и Анастасией. Вард успел полюбить отчима так же горячо, как любил отца; и только память о Фоме мешала мальчику начать называть отцом второго мужа своей матери. Анастасия тоже привязалась к комесу – хотя и меньше, чем брат, потому что дичилась мужчин и мужских занятий. Но сейчас она плакала, видя, что семью опять покидает самый главный человек.

Феодора не плакала – ее чувства были слишком огромны, чтобы выплакать их; она просто прижалась к Леонарду, и они долго стояли так, переполнившись своей любовью. Все, что можно было сказать, было сказано наедине.

Наконец Леонард поцеловал в лобик сына и вскочил на свою караковую лошадь. Артемидор был уже в седле, нетерпеливо поджидая хозяина, - ах, как этим мужчинам хотелось приключений!

Феофано смотрела на комеса с нежностью, завистью… и удовлетворением. Конечно, ей уже давно хотелось получить Феодору назад, - и теперь ее филэ опять будет ее, хотя бы на время! На немалое время…