Мардоний набычился и покраснел.

- Скажешь тоже!

Потом улыбнулся с мрачным удовлетворением: тонкий неразвитый юноша сейчас был вылитый отец.

- Что ж, мясоеды так мясоеды! Потому мы всех и били! И пусть теперь София ест этого критянина, будет знать!

Микитка встал – друзья сидели далеко от всех на берегу, и издали наблюдали суету вокруг обеих пар. Потом опять сел и, оправив свое длинное платье, посмотрел на Мардония.

- Я поначалу крепко думал на этого Артемидора, что он мог передаться, - сказал московит. – Теперь хоть на его счет успокоился.

Мардоний приоткрыл узкие губы, побледнел – вспомнил, видно, как Артемидор с товарищами стерег его и сестру в Золотом Роге, дожидаясь комеса.

- А ведь и правда, могло такое быть, - сказал сын Валента. – Но, значит, он чист! И Христофор с Андреем тоже ни при чем: они ведь все вместе нас караулили!

Микитка прикусил палец с обломанным ногтем, потом отнял руку ото рта.

- Может, и ни при чем. Но ты там с сестрой в сарае сидел, и как они вас караулили, не видел! Это только сам Артемидор может сказать… вот и помирись с ним, - закончил евнух, взглянув в черные глаза македонца.

Мардоний потупился, краснея еще больше; потом кивнул.

Приятели некоторое время еще сидели молча; потом Микитка встал и направился к товарищам. Мардоний вздохнул, борясь с собой, - и, поднявшись тоже, последовал за другом. Никому из них нельзя было надолго оставлять своих – ни сейчас, ни позже! Спасенье для них только одно – всем вместе! Как будто они, покинув огромную разлагающуюся Византию, испускавшую отравляющие и господ, и рабов миазмы, опять сделались маленьким народом, который мог уцелеть, только насмерть стоя за каждого верного и безжалостно отсекая предателей…

“Как Спарта, как древний Крит… как Русь в киевские, племенные времена”, - думал Микитка.

Подойдя к товарищам, евнух почти сразу столкнулся с Леонардом, торопливо выходившим из палатки невесты; Леонард рассмеялся и придержал Микитку за плечи.

- Осторожно!

Потом посерьезнел, по своему обыкновению, - и сказал, глядя московиту в глаза:

- Завтра утром мы отплываем. Будь готов, и скажи Мардонию.

Микитка кивнул.

Потом замер, глядя на комеса, – Леонард все еще не отпускал его, будто они разговаривали без слов. И, пожалуй, знали, что хотели сказать друг другу.

Микитка наконец произнес:

- Я рад за тебя, господин. И за госпожу Феодору. Пошли вам Бог.

Леонард улыбнулся.

- Спасибо, Никита.

Он обнял его, коснувшись своими расчесанными до блеска и надушенными кудрями.

Потом быстро ушел, улаживать какие-то дела перед отплытием. Микитка, обернувшись ему вслед, только увидел, как мелькнул и пропал среди людей голубой с белым плащ. Еще не сняв жениховского наряда, комес опять стал нужен всем и сразу!

“Хоть бы жена ему облегчение сделала, - подумал Микитка. – Но ведь и ее тоже на части рвут! И не будет им облегчения: только любовью и осталось укрепляться. Зело крепка должна быть любовь”.

Микитка ушел в большую общую палатку, где была его семья, и, сев в углу так, чтобы косые вечерние лучи падали сквозь щель между полотнищами, достал иглу и принялся чинить свои запасные штаны, которые разорвались понизу. Скоро, того и гляди, и обутка каши запросит… а у кого доставать новую, с кем расплачиваться?

Только у госпожи Феодоры и комеса; только им и платить теперь, и кланяться. Дай бог, чтобы не дармоедами, не на покорм к ним пойти… но отец, наверное, будет нужен как воин в Венеции не меньше, чем в Константинополе! Венеция – это почти Константинополь теперь, как Микитка наслушался в пути. Туда и греков за сотни лет понаехало, и греческих обычаев: Венеция самый греческий из итальянских городов…

Но ведь прежде патрикий, Феофано и комес как будто бы в Рим собирались? Рим – это Рим и есть. Или туда комес поедет без жены?

Русский евнух вспомнил о Фоме Нотарасе – и только вздохнул, укрепляясь перед неизвестностью и неизбежностью. Он опять воткнул иглу в холстину, расправленную на коленях, но укололся; досадливо зашипев, Микитка бросил работу и посмотрел на свет. Уже совсем смерклось. В таких южных краях до самого позднего часу кажется, что светлый день; и ночь настигает всех, как тать.

Микитка завязал узелок и оборвал нитку; привычно воткнул иглу с ниткой в просторный и глубокий боковой карман, простегав несколько стежков. Жечь масло московиты не могли – дорого, да и где его на всех достанешь!

Микитка хотел выйти, посмотреть, где там Мардоний, - потом раздумал и лег. Не потеряется, не маленький – и довольно пуган теперь, чтоб теряться!

Мардоний на берегу по-прежнему ночевал со своим побратимом, так же, как и в море; и Микитке, несмотря на усталость и на то, что их окружало много воинов и сильных людей, не спалось, пока Мардоний не пришел. Он что-то припозднился.

Сын Валента осторожно проскользнул в заднюю щель палатки, так что Микитка вздрогнул и чуть не напугался; но юный македонец приложил палец к губам и лег с ним рядом.

Он обнял друга за пояс и уткнулся лбом ему в шею. Таких нежностей между ними давно уже не водилось, хотя спали они тесно; Микитка хотел взбрыкнуть, но раздумал. Пусть его, бедный мальчишка, безотцовщина…

- Ты где был? – шепотом спросил он. – Я уже перетревожился!

Мардоний пошевельнулся – Микитка ощутил, как вспотела горячая ладонь, обхватившая его шею.

- Ходил к сестре, как ты сказал!

Микитка так и привскочил.

- Ты что! У них же… Какого ты сейчас полез, у них же первая ночь, - сердито прошептал он.

Мардоний, прижимавшийся к нему, запылал, как печка. Валентов сын быстро отнял руки и отодвинулся от приятеля.

- Я только на минутку… и я не мешал, - извиняющимся шепотом ответил он. – И они на меня не сердились.

Микитка хмыкнул.

- Спи давай. Завтра рано вставать, - прибавил он, вспомнив предупреждение Леонарда. – Мы отплываем!

- Господи, - ахнул Мардоний, тут же забыв о сестре и ее брачной ночи.

Он как будто запоздало вспомнил, в какой опасности они все находятся. Микитка в темноте нашарил его руку и пожал ее.

- Спи, брат.

Мардоний вздохнул и, опять приткнувшись к другу, затих.

Микитка долго еще не мог заснуть, слушая дыхание тех, кто ночевал с ним в палатке, - его кровь, его товарищи, самое святое, что может быть! – потом погладил длинные смоляные волосы Мардония и тоже закрыл глаза.

Утром Микитка проснулся рано: его взбодрило непрестанное ощущение опасности. Мардоний еще спал; Микитка повернулся лицом к выходу и, щурясь в слабом свете, пощупал свой подбородок.

Это, пожалуй, едва ли не больше всего напоминало ему о том, что он не мужчина, а бескрылый ангел, - все Леонардовы моряки и воины обросли за дни скитаний, даже те, кто обыкновенно брился; и у самого комеса опять волос на лице появился. Это ему шло, только придавало мужества. А Микиткино лицо оставалось гладким днем и ночью, не требуя никаких забот, - и он ощущал, кто он, даже не видя своего тела!

Микитка, потерев нахмуренный лоб, встал на колени и потормошил Мардония. Тот недовольно пошевельнулся и простонал во сне; а потом вдруг вскочил как встрепанный, все вспомнив.

- Тихо!.. Не буди никого, - прошептал ему приятель. – Идем наружу - посмотрим, что там!

Они вышли из палатки и увидели, что половина комесовых людей уже проснулась; они разговаривали, что-то чинили, чистили и укладывали. Кто-то развел огонь и варил похлебку – и, увидев юношей, показавшихся из палатки московитов, им махнули рукой, приглашая к завтраку.

Микитка подошел, невольно высматривая по сторонам комеса; конечно, Леонард был сейчас с молодой женой… но не забыл ли он ради нее свою первейшую обязанность?

Нет, такого не могло случиться: и если Леонард и забудется, Феодора ему напомнит. “Она наша, и всегда была наша”, - подумал Микитка с горячей благодарностью к русской амазонке.

Сев к костру, Микитка увидел напротив Христофора и Андрея – тех самых матросов, которые вместе с Артемидором помогали Мардонию спасать сестру… а вернее сказать, все дело сделали за него. Крепкие моряки улыбались и весело разговаривали друг с другом, иногда позевывая, - такие же простые и честные на вид парни, как те, которых Фома Нотарас сманил с собой!