“Подумать только, - в благоговейном ужасе размышляла московитка. – Сколько людей жило на свете и умерло задолго до нас! Так давно, что голова кружится! И все они мыслили, любили, говорили и действовали… и где эти люди теперь?”

Феодора вгляделась в сине-зеленую гористую даль, в которой теперь уже различала развалины жилищ, задолго до Христа разрушенных землетрясениями, - и вдруг совсем странная и страшная мысль пришла ей в голову: а не могли ли души древних критян, морских владык, остаться пленниками своих дворцов до сего дня? Библия учит, что язычникам навеки закрыта дорога к Господу: а что, если это вправду так – и души минойцев до сих пор стенают на своем острове и перебирают, как листы зачитанной книги, страницы своей великолепной, но столь короткой человеческой жизни?

“Как мы можем знать, сколь долго тянется время для умерших, и как они чувствуют его – если способны к этому?”

Леонард тронул ее за плечо, и она чуть не вскрикнула.

- О чем ты задумалась?

- Ни о чем, - Феодора покачала растрепавшейся головой, - просто… этого всего слишком много для меня, и я так…

Она схватилась за голову и, опустившись на горячий песок, разрыдалась, сама от себя этого не ожидая.

Леонард сел рядом и молча ждал, пока ее чувства успокоятся; он не пытался ее утешить, зная по своему опыту с женщинами, что от этого подруга только пуще расплачется.

Феофано, спустившаяся по сходням вместе с Марком, все еще стояла у галеры, настороженно блуждая взглядом по острову: будто собственными глазами, а не воображением видела в нем логовище пиратов, живущих на отшибе от всей Греции, какими критяне прослыли еще с языческих времен.

Потом она быстро подошла к любовникам и склонилась над Феодорой.

- Комес Флатанелос, уведи ее с солнцепека, - сказала царица. – Ты все время забываешь, что Московия – не Крит, а ведь вы еще южнее нас! Ей сейчас станет совсем плохо!

Леонард озабоченно взглянул на лакедемонянку снизу вверх.

- Ты права.

Он бережно подхватил всхлипывающую Феодору под руку и поднял; потом увел в тень синеватых пихт, которые росли за скалами.

Утерев глаза и охладившись, она сразу же забеспокоилась о детях; но подошедшая Феофано уняла ее тревогу, показав, что Магдалина уже нашла всем троим другое укрытие.

Вскоре, когда все присоединились к ним, Леонард велел раскинуть на берегу палатки, которые нарочно взяли с собой его товарищи. Для него и его подруги поставили особую палатку, отдельно от всех, даже от детей - детей Фомы Нотараса…

Феодора сразу вспомнила, как провела первую ночь с Валентом. Эти двое славных греков повторяли друг друга в своем обхождении с нею, не подозревая о том!

Леонард принес ей воду с медом и уксусом, - от заразы, - горсть миндаля и сухие лепешки. Он извинился за скудость стола.

- Скоро мы пойдем в город, и закупим свежей еды, - сказал он. – И других припасов, которыми, может быть, не разживемся еще долго.

Он коснулся ее локтя.

- Тебе нужно что-нибудь? Одежда, может быть… или другое? Говори сейчас!

Феодора качнула головой.

- Одежду я предпочту выбирать сама… пока мне хватает того, что есть.

Она взглянула на свою линялую рубашку, которую позаимствовала из сундуков моряков, пришедших на “Эрато”.

Подняла глаза на Леонарда.

- Если можешь, достань мне масла, у меня кожа так сохнет… и мыла для волос. Мне и Феофано; и детям тоже нужно вымыть голову…

Леонард кивнул.

- Конечно.

Он улыбнулся.

- Я понимаю, что тебе хотелось бы пойти с нами, но здесь тебе и детям лучше не показываться в людных местах. Теперешний Крит совсем не похож на древний.

Феодора возмутилась:

- Чтобы я бросила детей на берегу – или потащила их в неведомо какие…

Она осеклась, поняв, что Леонард мог оскорбиться. Но комес только засмеялся.

- Ты права, любимая, лучше туда, где мы будем затовариваться, детей не таскать. И вообще – себя поменьше показывать. Это тоже турецкие гнездовья… и кого теперь тут только нет.

Леонард помрачнел.

- Самая память о древнем Крите вытоптана задолго до нас, и истинных греков-критян тоже осталось мало: они растворились среди других народов, как соль, брошенная в воду, - пробормотал он.

Они поели; потом Феодора захотела выкупаться в море. Комес последовал ее примеру – конечно, они купались отдельно друг от друга, и Феодора выбрала место, где никто не смог бы увидеть ее. Но потом вернулись в свою палатку.

В этот раз им было еще лучше, чем на Проте: но они были так долго врозь, что насытились друг другом наспех, как голодные глотают даже самую лучшую еду.

Потом комес, поцеловав возлюбленную во влажный лоб, клятвенно пообещал, что у них здесь еще будет время насладиться друг другом без спешки.

Феодора улыбнулась и кивнула, не отвечая; ей хотелось спать, в то время как Леонарду обладание ею только придало сил. Конечно, это бывало по-разному и у мужчин, и у женщин; и, несмотря ни на что, она была счастлива.

Когда комес со своими товарищами ушел, поручив остальным мужчинам охранять женщин и детей, московитка пошла к своим сыновьям и дочери и вздремнула вместе с ними в палатке. Она знала, что семья Евдокии Хрисанфовны тоже трудно переносит такой зной, хотя московиты долгие годы жили в Константинополе. Феодора положила себе проведать их после.

Леонард вернулся после обеда, очень довольный, - с богатой добычей, как сразу поняла Феодора: он не пешком пришел, а приехал на коне!

Она даже отступила от любовника, так и вспомнив Валента.

Артемидор и двое других товарищей комеса тоже ехали верхами, нагрузив своих коней; и еще одну лошадь комес вел в поводу.

Соловый ахалтекинец* Леонарда остался в Золотом Роге, как и Тесса Феодоры, и конь Феофано; и Феодора сразу поняла, кому предназначается гнедой конь, который рысил без седока.

Леонард с улыбкой спрыгнул с лошади и, подойдя к изумленной Феодоре, вручил ей поводья.

- У тебя никогда еще не было жеребца, я знаю, - сказал он. – Но он той же арабской породы, что и твоя Тесса, и той же масти! Молодой и резвый, но хорошо объезженный, будь покойна!

Похлопал коня по крупу.

- Назови его как сама желаешь.

Он даже не спросил, согласна ли Феодора принять такой подарок! Но ведь теперь Леонард имеет над ней все права мужа… хотя и не женат на ней.

Феодора погладила чутко вздрагивавшего коня.

- Пусть будет Борей, - сказала она.

Мысль дать коню русское имя мелькнула и погасла: ни к чему сейчас возмущать память о своем происхождении. Как будто не видно во всем ее поведении, в каждом слове, что она русская женщина, как бы ни выучилась всем греческим наукам!

- А зачем сейчас, Леонард? – спросила Феодора, улыбаясь против воли: все же она была очень рада подарку. – Зачем сейчас так нагружать корабли?

Леонард рассмеялся.

- Ты не знаешь, что значит нагружать, любимая!

Он прибавил:

- Кроме того, мы приобрели их очень выгодно. А для тебя я купил коня сейчас, потому что осматривать руины Кносса* мы поедем верхом!

Посмотрел ей в глаза серьезно, будто любимому младшему, которого учил жить:

- А ты как думала?

Феодора потупилась, зарумянившись от счастья. Она подумала, что Феофано осталась без лошади… но, конечно, царица купит себе лошадь сама, и по собственному выбору! Она госпожа и себе, и другим!

Феодора вооружилась – лук ее давным-давно погиб в морских волнах, а меча она отроду не носила; но кинжал оставался при ней. И голубые халцедоновые ножны к нему сохранились: подарок, приложенный к поясу амазонки, который спасла для Феодоры царица.

Московитка потуже подпоясала свои алые шаровары, а темно-русые волосы, по-гречески убранные в хвост, перехватила белой головной повязкой. Вид у нее теперь был диковатый и грозный – русская женщина, давным-давно позабывшая свое родство во имя защиты жизни!

Узнав о готовящейся прогулке к кносским развалинам, Феофано тут же пожелала сопровождать комеса и свою подругу. Коня она вытребовала себе у венецианцев, которые плыли с комесом на “Киприде”: те переплавляли лошадей от самого Стамбула.