Критянин посмотрел Феодоре в глаза – взглядом счастливейшего обладателя и дарителя: взглядом он обещал ей весь мир. Потом он ушел, оставив женщин под охраной своих людей, в обществе друг друга.
Евдокия Хрисанфовна не разговаривала с Феодорой – но, так же, как не одобряла, и не судила ее. Эти две русские женщины, прежде волновавшиеся одними чаяниями и глядевшие на все одними глазами, теперь, пережив византийский плен, как будто навеки стали принадлежать разным мирам, которые более не могли соприкоснуться. А старший сын Евдокии Хрисанфовны, русский евнух, принадлежал обоим этим мирам и примирял их в своем сердце – а также словом и делом…
Пока они дожидались кораблей, Микитка в стороне от других разговаривал с сыном Валента и успокаивал его. Мардоний страдал тихо, но глубоко: он очень боялся за своего брата… и мучился поступками отца. И за отца он тоже боялся.
- Не тронет их никто, - убежденно говорил Микитка, гладя приятеля по худому плечу. – Таких, как твой отец, раз два и обчелся, что у нас, что у турок… храбрецы - они люди все больше простые, - высказал русский евнух свое давнее соображение. - А Валент и вояка добрый, и ловкий человек, и благородный господин! А пока он жив, и твоему брату ничего не будет.
Мардоний покосился на него черными Валентовыми глазами.
- Как ты говоришь о моем отце… будто он нам не враг!
- Враг, - вздохнул Микитка. – А враг не человек, что ли?
Они оба посмотрели на Софию, которая, ни на кого не глядя, расчесывала свою угольно-черную косу, свалявшуюся с ночи.
- А ей как будто все равно, - заметил Мардоний: почти с отвращением.
Микитка улыбнулся.
- Это потому, что она женщина. Женщине первое дело – себя сохранить, - сказал он. – Хорошо, что хоть не плачет, держится!
Евнух прибавил:
- Ты не вскидывайся на Софию… она же сестра твоя, семья: больше ведь никого не осталось!
Мардоний угрюмо кивнул.
- Правда, никого.
Потом юный македонец поднялся и, пересилив себя, пошел к сестре. София, прервав свой туалет, удивленно взглянула на брата; но потом улыбнулась ему, и вскоре они уже разговаривали. Микитка улыбнулся тоже, радуясь, что отвлек обоих.
Самый большой страх, потерять корабли, висел над ними с ночи. И эта туча не рассеивалась – а, клубясь, росла и чернела: если предположить, что корабли комеса задержал паша, он мог узнать, куда направлялся Леонард Флатанелос, – и тогда сюда придут не союзники комеса, а корабли паши. И все смерти, все геройство беглецов окажутся напрасными.
Микитка подумал о тех книгах, которые Дарий подарил брату на прощанье, - Мардоний спас их, потому что все время носил при себе! Микитке, который сделался таким же книгочеем, как его греческие учителя, не терпелось узнать, насколько эти сокровища пострадали в воде, и заглянуть в них; но сейчас было совсем не до того.
Московит уткнулся лицом в ладони и подумал о Фоме Нотарасе. Человеке, который так им мешал и без которого никто из них не мог обойтись, потому что он очень много места занимал у всех в мыслях, пусть и нелестных… Каждый нужен на своем месте: а Фому Нотараса мало ценили и почти презирали, потому что он был не на своем. Или же такие люди подобрались вокруг него.
Не всем же быть героями! Патрикий Нотарас – такой умник, которому именно от ума не хватает храбрости.
“Господи, хоть бы он живой остался, - подумал русский евнух, которого переполнила горечь и благодарность к своему наставнику. – Но ему нельзя быть с нами: у нас его опять запинают, хотя он лучше многих… Что за собачья жизнь!”
Микитка встал и прошелся по берегу, чтобы размять ноги, - он посматривал по сторонам и наверх: на песочно-желтые скалы, на кипарисы, на монастырь, - и его не покидало чувство, что за ними наблюдают из всех этих укрытий.
“Блажь, - подумал Микитка, - боюсь, вот и кажется… Остальным, наверное, так же мерещится”.
Он перекрестился, потом вернулся к товарищам и сел – несколько поодаль, обхватив колени руками и поставив на них подбородок. Ветер шевелил длинные русые волосы евнуха; и он отметил, что ветер переменился: теперь дует от острова. Хорошо будет уплыть, но причаливать трудно.
Микитка вздохнул и помолился за комеса. Больше он все равно ничего не мог сделать: и только подумал, что не следовало Леонарду уходить на поиски сейчас, когда эти галерники, разбойники, могут рыскать где угодно. Сколько их было на корабле – две сотни, больше? А сколько Леонард освободил?
Вот придут другие корабли с воинами, тогда и можно будет это воинство уряжать… да ведь и на них, конечно, галерники гребут? А если они стакнутся между собой – беглые и новые?
Микитка подумал, что если бы на Руси начали строить галеры, то сажали бы на весла только вольных: русский человек к тяжкому труду привычен, и вольный труд, а тем паче такой нужный, ему не каторга.
Леонард вернулся через два часа: солнце взошло высоко, чайки кричали под ясным небом, а никаких кораблей на горизонте не появлялось. У комеса был озабоченный и задумчивый вид – странный вид; и он опять прихрамывал, хотя с утра ходил как здоровый.
Феодора вскочила и первая бросилась к нему; но, подбежав к комесу на глазах у товарищей, застыдилась и остановилась. Леонард улыбнулся ей и обнял; он только погладил свою подругу по спине и плечам, но всем захотелось отвернуться - столько чувства было в этом объятии.
- Ну, что? – спросила московитка, заглянув ему в глаза.
Комес вздохнул.
- Твоего мужа нет, - сказал Леонард. – Мы совсем никого не нашли…
Он взглянул на нее, и его карие глаза сказали еще больше.
- Что еще? – резко спросила Феофано, стоявшая поодаль плечом к плечу со своим Марком.
- Пропала одна лодка, - ответил Леонард обеим амазонкам. – Я велел за ней присматривать, конечно, но вы же видите, что у нас не хватает глаз! Ни глаз, ни рук!
Он развел своими сильными руками.
Феодора и Феофано, побледнев, посмотрели друг на друга с одинаковой мыслью. Фома! Это мог быть Фома!
Ну а если каторжники?
Нет, едва ли: разбойники передрались бы за такое средство спасения, решая, кому уплывать… или нет? Лодку вполне могли захватить те, кто раньше до нее добрался, только и всего.
Но беглецам сделалось ясно, что на Проте есть один человек или несколько, которые скрываются от них. Или же были до недавнего времени – и исчезли с опасными намерениями!
- Боже мой, а вдруг кто-нибудь поплыл выдавать нас в Константинополь? – ахнула Феодора, высказав то, что пришло на ум каждому. – Ведь от Прота можно доплыть на лодке, верно? И ветер как раз дует от нас к Городу! Леонард, вы… ты можешь положиться на всех своих матросов?
- Конечно, - убежденно ответил комес.
Но в присутствии этих матросов он и не мог ответить иначе.
Все долго молчали.
Потом Леонард сказал с улыбкой:
- Одно утешение у нас есть, друзья. Мы теперь знаем точно, что на Проте каторжников нет – и едва ли можно в скором времени ожидать нападения с других островов. Те, кто взял нашу лодку, вряд ли собираются вернуться сюда; а больше до нас добраться не на чем. Если не добудут лодку в каком-нибудь рыбацком поселке на Принкипосе или Халки*… но даже если и так, украдут с другою целью!
- Фома, - прошептала Феодора, думая о своем. Вдруг ее осенило подозрение… а потом ей представилась такая ясная картина похищения лодки, словно она видела случившееся своими глазами.
- Леонард, те трое твоих матросов тоже так и не нашлись? – спросила московитка предводителя.
Комес медленно покачал курчавой черной головой, глядя на нее; потом в его глазах появилось понимание.
- Ты думаешь, что твой муж мог… но каким образом? Чем он мог соблазнить их?
Феодора улыбнулась.
- Ты недооцениваешь Фому Нотараса, милый. Ты не знаешь, какой это политик!
Леонард немного покраснел, но ничего не сказал: было слишком много оснований поверить, что хотя бы частично предположения его возлюбленной верны.
Потом они поели все вместе; а после Леонард велел своим матросам нырять и высматривать затонувший груз своего судна. Что именно он вез, комес во всеуслышание не говорил. Вскоре предводитель присоединился к своим людям, но ненадолго: требовалось руководить работами с берега и на берегу, и раненая нога наконец дала о себе знать.
