- Мардоний, Никита, это комес Леонард Флатанелос, стяжавший себе немеркнущую славу в империи и за ее пределами, - сказал патрикий. – Поклонитесь ему: он этого заслуживает.
Фома увидел, как на бледном лице комеса появился румянец и тут же пропал. А юноши воззрились на Флатанелоса открыв рот. Они не догадывались ни о чем, кроме того, что лежало на поверхности.
Тут Микитка вывернулся из-под руки хозяина и первым поклонился гостю с выражением почтительной серьезности.
- Я давно знаю комеса, - сказал он. – Очень рад снова видеть тебя, господин!
Фома перевел взгляд с лица Микитки на лицо гостя. Евнух, может быть, и догадывался…
Леонард улыбнулся в ответ на приветствие московита и обнял его, по-христиански коснувшись губами обеих его щек. Кажется, они были непритворно привязаны друг к другу. Фома закусил губу, все учитывая и запоминая.
Наконец он подошел к Метаксии, которая уже успела скинуть плащ на руки своему Марку; они о чем-то шептались, когда хозяин подошел. Фома отвлек сестру от любовника и тут же заключил ее в объятия.
Метаксия поцеловала его в щеку, потом в лоб. Она искренне улыбалась брату, но по ее глазам нельзя было прочесть ничего.
Фома был бы даже разочарован, если бы сестра наконец себя выдала…
Крепкая смуглая рука лакедемонянки пожала его крепкую белую. Метаксия подняла узкие черные брови, они едва заметно преломились:
- Ты опять фехтуешь? Или стреляешь тоже?
- Я стараюсь не опускаться, - скромно ответил белокурый патрикий; они оба рассмеялись, и серые глаза у обоих блеснули. Любимая сестра, с нежностью подумал Фома. Она и вправду не дает ему опускаться, и, пожалуй, несмотря на всю свою гордыню, едва ли не одна из всех знает патрикию Нотарасу истинную цену! Но не верно ли он подумал, что в последнее время Метаксия искренне недооценивает его?
Очень жаль, если так.
- Ступай наверх, дорогая, - сказал Фома. – Присоединяйся к нашей Феодоре: она там моется.
Метаксия еще раз обняла его и, погладив по щеке, ушла не оборачиваясь. Она знала, что им предстоит разговор позже, - и, надо отдать ей должное, никогда не уклонялась от таких объяснений.
Наконец хозяин занялся комесом, который с замечательной выдержкой ждал своей очереди. И Фома собственной особой проводил его в баню, как почетного гостя и как мужчина – мужчину. Вежливость обоих была безукоризненной. Но патрикий знал, что этому лицедейству, истинно римскому, он обучен лучше порывистого и прямодушного героя.
Спустя час с небольшим умытые и нарядные гости и хозяева наконец собрались в большом зале к ужину. Феодора сидела рядом с мужем – она сама льнула к нему, и щеки ее пылали; впрочем, московитка почти открыто смотрела на всех за столом, кроме Леонарда.
Несмотря на свой опыт, Феодора была все еще такое бесхитростное дитя рядом с ними обоими, Фомой и Метаксией!
Однако опыт комеса ни в коей мере нельзя было недооценивать – Флатанелос был уже спокоен и спокойно смотрел на всех; и улыбался хозяину, и принимал участие в застольной беседе. Впрочем, все собравшиеся говорили мало: больше ели. Только патрикий, по долгу хозяина, едва прикоснулся к своему мясу и устрицам; он следил, чтобы ни у кого ни в чем не было недостатка.
Фома заметил, что русский евнух со своим приятелем тоже мало ест – и все посматривает на флотоводца; и лицо у Микитки слишком уж серьезное, хотя он всегда ходил с постным видом.
Может быть, этот умный русский скопец пригодится теперь и патрикию, как уже пригодился Феофано…
Хотя едва ли. “Справлюсь без тебя”, - улыбнувшись сам себе, подумал господин дома.
Он поднял свой серебряный кубок и провозгласил еще один тост за здоровье Леонарда Флатанелоса.
========== Глава 111 ==========
“Возлюбленный брат!
Воздай хвалу Аллаху, если читаешь это письмо. Я уже не знаю, как именовать Того, кто печется о нас. Я уже не знаю, кого из любимых мною людей предпочесть, - и кому из опекунов ниже всех поклониться за заботы.
Как ты уже знаешь, Ибрахим-паша отдал мне часть доходов с соляных копей и частью передал мне надзор за ними; раньше эти копи принадлежали никому иному, как Димитрию Палеологу, который пытался мошенничать с султаном: за это и наказан. Я теперь живу тем, что предназначалось нашему деспоту.*
Если бы ты знал, как я ненавижу турок, - и турки знают, что я их ненавижу: но они еще наглее католиков. Они прощают себе все, что ни делают, - у них ведь нет ни исповеди, ни настоящего покаяния, а только угроза смерти и пыток тому господину, который недостаточно словчил!
Ты знаешь, что в Город приезжал наш отец, - и что я виделся с ним? Я рад, что тебе не пришлось увидеть лицо отца в тот миг, когда он узнал, что я мусульманин! Мне показалось тогда, что он сейчас пойдет и одним ударом вышибет дух из градоначальника, – ведь ты знаешь, что Валент все еще способен на это.
Но он только обнял меня и долго держал у сердца. Я заплакал – я был готов простить отцу все, что он совершил; но потом понял, что не могу. Если я прощу отца, я предам вас всех: и его тоже.
Я уже знаю, что у турок много таких ренегатов-христиан, как Валент: они живут на два закона, и некоторые очень терзаются памятью о своем прошлом, но это не искупает их предательства. Меня ты тоже не прощай: я требую этого!
Я женился, как говорил тебе: моя единственная жена - гречанка Анна, незнатная сирота, которая была в услужении у благородных ромеев и похоронила своих господ во время осады. С этих пор она жила в гареме султана, и ее никто не касался: как многих молодых пленниц, которых турки берегут для своих. Анна одних лет со мной, неловкая и запуганная, но наша – моя – в своем сердце. Она не красавица, но приятна взгляду и умна; не учена, но я теперь ее господин и могу учить ее всему, чему пожелаю.
Если бы ты знал, как это согревает мое сердце, - это как будто опять обрести тебя или другого младшего, чтобы заботиться о нем и забывать обо всех остальных. Но не бойся, Мардоний: тебя я никогда не забуду.
Агата теперь успокоилась – она нянчится со своими двумя детьми и радуется тому, что муж больше не прикасается к ней. Я тоже этому очень рад – нам с сестрами позволяют видеться довольно часто, потому что теперь нет никакой причины нас разделять.
Агата говорила мне, что сыновей скоро заберут у нее насовсем, чтобы отдать на воспитание мужчинам: и признавалась, что ждет не дождется, когда избавится от них. Она плохая мать - но кто посмеет осудить ее за это? Сколько таких матерей порождают турки?
Я даю ей и Софии свои книги, у меня составилась целая библиотека из награбленного: София берет мои книги намного охотнее, потому что у нее свободнее разум и в сердце живет не одна только ненависть, но и надежда. Она говорила мне, что могла бы пойти в монастырь, если бы спаслась из Стамбула, - но я знаю, и наша старшая сестра сама знает, что у нее нет такой веры, какая нужна для монастыря. София уже слишком стара, чтобы ее взяли замуж здесь, и слишком зла и насмешлива, чтобы подчиняться христианским монахиням; она - пышная роза царских садов, которую засушило солнце, и никто не вспомнил о ней, собирая цветы для властелина. Ни для своего, ни для его победителя!
Впрочем, София счастливее Агаты – Агата моложе ее, здорова, холена, но мертва душой. Ей больше нечего ждать, кроме своей смерти. А София еще даже может найти себе мужа, если вырвется от избалованных турок.
А моя супруга Анна, признаюсь тебе, счастливее обеих наших сестер. Когда мы с нею вдвоем, мы нередко говорим о том, куда могли бы уехать, какие земли посмотреть, когда кончится эта война… или хотя бы немного утихнет, ибо конца ей не видно. Может быть, эти мечты так и умрут, как у гаремных женщин и мальчиков, - но каждый человек должен видеть что-то впереди, иметь надежду на лучшее, только чтобы жить. Ты согласен с этим, дорогой брат?
Через шесть месяцев я стану отцом. Мне и моей жене очень тревожно от этой мысли – я молюсь Богу, чтобы Анна принесла дочь. Тогда я смогу уберечь мое дитя от мусульманского воспитания, потому что мусульманских девочек не представляют свету.
