Леонард сказал мне, что в латинском мире то, что заслуживает имени христианства, можно встретить только среди самых необразованных, простых людей, которые близки к земле: и этим схожи с такими же простыми греками-землепашцами. Ну и простых, честных воинов, вроде нашего всеми любимого спартанца. Однако чем выше поднимается в Европе человек, тем больше уродуется его душа: таким же пыточным арсеналом, какой применяют, чтобы терзать тела еретиков. Проповеди католических священников, а особенно ученых схоластов, есть самые противоестественные и человеконенавистнические внушения, от которых отшатнется любой неиспорченный человек, наделенный здравым смыслом. Но если бы только это – если бы не было еще и всех махинаций римской церкви!

А как это на руку Турции и таким людям, как градоначальник Стамбула, - ведь Ибрахим-паша еще страшнее латинян тем, что, в отличие от католиков, не запуган ни женщинами и их ведьмовством, ни адом! Ад у мусульман нестрашный, а женщины – предмет сладостного торга… гордость владельца, и только в свои лучшие годы: в молодости турецких жен легко прятать от взоров других таких же любострастных владык, а когда состарятся и обесценятся, легко устранить и заменить.

Мусульмане страшные, страшные враги.

А самые страшные мусульмане – те, кто, подобно туркам, близок к христианам и понимает их, и потому может успешно, по-европейски, им противодействовать…

Феофано всегда была хорошим политиком; а я понимаю, что это значит в Византии, – но по сравнению с латинскими духовными особами и турецкими чиновниками даже она недостаточно хороша. Потому что она - царица, и она – женщина-воин, герой! Ей противно без конца ловчить и отсиживаться в норе, пока ее не скрючит от сырости и старости!

И ей трудно будет скрыться даже по дороге в Стамбул. Поезд неизбежно привлечет внимание как бродяг, так и шпионов, - а выяснить, что это едут греки, а также то, кого они везут, не составит большого труда: даже если Феофано унизится до переодевания, даже и в турчанку!

Леонард предупреждал меня, что когда турки пополняют свои гаремы, ими движет далеко не одно только сладострастие – участвуй в их торжищах одна природная похоть, не кипела бы так торговля женщинами на средиземноморских рынках, и за рабынь не заламывали бы такие несусветные цены. Ведь далеко не все паши, беи и принцы имеют мужскую силу и желания, соразмерные их власти! Нет: сладострастие покупателей подогревается искусственно и искусно, владельцев гаремов стравливают между собой дельцы, в жажде наживы… и эти магометане, покупая диковинный живой товар, сами стремятся обставить друг друга из глупого, а зачастую и расчетливого тщеславия. Таковы мужчины! Одни выхваляются размерами своих дворцов и угодий, другие – количеством и достоинствами женщин, которые им принадлежат.

Уже только поэтому нам нужно выбираться из-под обломков империи с очень большою осторожностью – даже не воспламенившись страстью ко мне и моей возлюбленной царице, турки, слышавшие наши имена, способны умыкнуть нас из одного только мужского бахвальства, которое у магометан не сдерживается ничем.

Мы поедем в Рим, оплот католичества: казалось бы, безрассудство! Но Леонард, - хотя я до сих пор не очень осведомлена о том, какую помощь Феофано и Фома рассчитывают найти там, - хвалил нас за такое намерение. Комес говорил, что хотя католичество принесло кислые плоды, которыми травится вся Европа, в самом Риме дело обстоит иначе. Там еще витает латинский дух: тот самый, который умер вместе с первым Римом и который Византия так и не возродила вполне.

Нет: Византия говорила по-гречески, и по-гречески же мыслила и верила.

А Италия, благодаря железным латинянам, способна сберечь накопленные Византией сокровища духа, мысли, искусства, которые уже в таком множестве утекли туда вместе с самими греками. Фома был прав, что рвался в Италию, забыв о родовой гордости. Но везти нас до сих пор было некому!

Сейчас нам гораздо опаснее покинуть Византию, чем в той сумятице, что возникла сразу после падения Царьграда, – но раньше нам гораздо опаснее было бы отплыть от греческих берегов, чем теперь, потому что мы не имели такого опытного флотоводца, как Леонард!

Фома знает это, и сам этого хотел… Но я вздрагиваю от мысли, что сейчас рисуется моему мужу, - что он, со своим болезненным воображением Нерона-артиста, непрестанно представляет меня в объятиях своего соперника! А ведь Леонард, конечно, столько раз обладал мною в мыслях!

Может быть, Фоме даже представляется, что Вард – сын моего поклонника. А глядя на Варда и сличая его с комесом, даже муж с намного более ограниченным умом легко поверит в мою измену…”

Феодора отбросила перо и спрятала голову между локтей, вдыхая запах козлиного пергамента, вместе со сладким запахом чернил, замешанных на вишневом клее. Пахло наукой… греческой и латинской наукой. Уменьем властвовать и разделять - разделять разум и чувства, граждан и варваров, светскую и христианскую душу в одном и том же человеке…

“Ах, Фома, как ты близок мне – и как чужд! Но не ты ли помог мне понять, как чужды друг другу все люди? И что мне делать с тобой, мой первый супруг и господин, отец моих детей, мой самый дорогой возлюбленный?”

Она услышала за спиной шаги – и улыбнулась, не поворачиваясь. На плечи ей легли нежные горячие руки, которые затем скользнули выше и ласково сжали ее шею.

- Где ты была? – прошептала московитка.

- Гуляла, - шепнула Феофано. – Там, снаружи, хорошо, хотя и холодно: но так даже лучше… Велеть оседлать для тебя лошадь?

Феодора кивнула и встала, потирая испачканные чернилами покрасневшие руки. Упряжная лошадь – это, конечно, совсем не то, что Тесса; но почувствовать между своих сильных бедер сильные перекаты конских мышц за последние дни стало ее насущною потребностью. Она, как и Феофано, всегда сидела по-мужски. Феофано понимающе засмеялась, глядя в глаза своей филэ.

- Он ведь стал еще лучше, не правда ли?

Царица, казалось, и ревновала подругу к комесу Флатанелосу – и разделяла с Феодорой все ее восторги. Такое тонкое и постоянное понимание тел возможно только между женщинами.

- Он прекрасен… - улыбаясь, сказала Феодора: темные глаза ее еще больше потемнели от страсти и боли. - Мне иногда казалось, когда я была наедине с ним, что я ему сейчас отдамся, забыв обо всем: но потом мы оба будем проклинать себя и друг друга…

Феофано отвернулась, направляясь к выходу. – Ну конечно - русы особенные люди, - с загадочной улыбкой заметила она, удаляясь от подруги. – Но по-гречески можно любить безопасно… А то он весь изведется, бедняжка! Комес Флатанелос нужен нам в здравом рассудке!

Феодора очень хорошо знала, что это значит – “по-гречески”: это было все, кроме совокупления, о чем ей рассказывал еще Фома. К такому облегчению еще в древности часто прибегали бедные – ведь Греция почти всегда была бедна - но любвеобильные греческие супруги, которые не могли себе позволить заводить лишних детей. И не одни только супруги. Они с Феофано…

Но чтобы она позволила себе подобное с Леонардом! Порою Феодоре казалось, что Феофано совсем не понимает ее в своей греческой безнравственности: но, конечно, это было не так. Царица очень хорошо понимала свою старую и самую любимую московскую подругу - и любила дразнить ее.

А может, указывала ей выход, которого Феодора не видела своими русскими глазами, хотя так долго жила на византийской земле.

Ведь она уже изменила мужу мысленно… И изменяла по-настоящему! Как он узнает, если…

“Нет, этого не будет! Я же сама поклялась Леонарду; и он поклялся мне…”

Однако Феодора очень хорошо понимала, что в страстной любви, особенно мужской любви, отказы – как пряности в пище: только разжигают аппетит. И теперь у нее, стараниями всех своих учителей, почти так же легко, как по-русски, получалось мыслить и чувствовать по-ромейски, по-римски: выросшая и сформировавшаяся под властью Византии пленница как будто отныне и навеки стала принадлежать двум родинам, хотя Рим со своими нравственными понятиями был теперь мертв.