Феодора нахмурилась.

- Чему вы улыбаетесь? – спросила она почти неприязненно.

- Я люблю детей, - просто ответил комес. – Всегда любил.

Феодора смешалась и отвернулась – она ощущала себя под его взглядом как под жарким солнцем, чьи благодатные лучи проницают все ее существо: это было даже не бесстыдство… а какая-то языческая естественность любви. То же самое она ощущала под взглядом Валента: хотя его страсть была по-мужски тяжелой, по-мужски подавляющей волю. А этот человек по-мужски же ее превозносил.

- Леонард… Комес, - произнесла она.

Подошла к поклоннику и опять села в кресло; их руки почти соприкоснулись, но больше они не делали попытки сблизиться. Комес внимательно и понимающе смотрел на возлюбленную.

- Этот мальчик – третий мой ребенок от мужа, - сказала Феодора; она невольно заломила пальцы. – Взгляните на мои волосы – в них уже седина, которую я скрыла в косах… Я не знаю, чего вы ожидали…

Комес поднял руку, и она замолчала.

- Я не стал бы лгать тебе, что безразличен к твоей красоте, - сказал он; Феодора встрепенулась, опять услышав “ты”, но Леонард Флатанелос качнул головой. – Нет, этот час – мой, и я буду говорить с тобой так, как мечтал все эти годы!.. Ты привлекла меня своей красотой раньше, чем я узнал тебя… но сейчас я люблю тебя. Кажется, что любил всю жизнь.

“И мне кажется так”, - подумала Феодора.

- Я не требую твоих признаний – я все вижу по твоему лицу, - продолжал критянин; он задыхался, несмотря на все свое самообладание.

Феодора опять попыталась заговорить, и он опять ей не дал.

- Я знаю, о чем ты думаешь! – воскликнул комес. – Я глубоко понимаю твою философию, хотя не читал твоих последних сочинений; но я читал твои мысли… Ты хотела сказать: для женщины очень часто признание в любви означает лишь то, что она готова отдаться.

Он усмехнулся.

- Мне нередко делали такие признания – и я отвергал этих поклонниц…

- Из-за меня? – воскликнула Феодора: пораженная в сердце мыслью, что, может быть, разбила жизнь этого героя.

Комес качнул курчавой черной головой.

- Нет… из-за них самих… и потому, что я таков, каков есть. Но ты другая – в тебе есть сила и, пожалуй, жестокость… Ты та, кого я мог бы назвать настоящей подругой!

Тут впервые Феодора серьезно подумала, сколько же женщин, должно быть, знал этот человек. Она была для него путеводной звездой – но мужчине гораздо чаще нужны женщины, чем звезды… А тем паче моряку…

Комес увидел на ее лице боль, которой Феодора не могла скрыть, и накрыл ее руку своей.

- Я жил без тебя, ты права… но жил так же, как ты без меня.

Феодора вспомнила о Валенте, и ей стало легче. Она улыбнулась.

- Я ведь ничего не обещала тебе, - сказала она.

Взглянула в карие глаза, опять ласкавшие ее лицо, фигуру, - и увидела, что комес тоже улыбнулся.

- Не обещала, - согласился он. – Ты только играла со мной.

И Феодора увидела, что он опять все понимает, - и не сердится: конечно, комес понимал, что она не могла вести себя никак иначе. И любил ее, несмотря на ее игру, – и за ее игру тоже!

Феодора встала: она в этот миг отсекла, пресекла в себе что-то. Сжала в кулак руку, скрытую складками парчового плаща.

- Комес, - сказала она. – Ведь вы понимаете, что дальше зайти это не может… Намного дальше, - поправилась она, глядя в смеющиеся глаза Леонарда. – Мы с вами убьем моего мужа, если позволим себе измену! А я люблю Фому, он родной мне человек, как бы ни был капризен и слаб!

Тут в люльке наконец проснулся и расплакался сын Фомы Нотараса – Феодора бросилась к Александру и схватила на руки. Вот теперь требовалось его переодеть, покормить и прочее…

- Уходите! – бросила она Леонарду, глядя на него поверх облачка золотистых кудрей сынишки. – Сейчас же!

- Погодите.

Комес не двигался с места, глядя на нее.

- Я не негодяй, - сказал он. – И я все понимаю о вас, дорогая! Я когда-то поклялся вам и себе, что не трону вас, пока ваш муж жив и с вами, – если вас не разлучат непреодолимые обстоятельства! И то, что вы сейчас сказали, не изменило моих чувств…

Александр плакал; Феодора уже едва слушала гостя, дожидаясь, пока он уйдет. Леонард понял и быстро вышел из комнаты.

Явилась Магдалина – так скоро, точно подслушивала за дверью. Хотя, может, и подслушивала.

Когда Александра перепеленали и покормили, Леонард пришел опять. В этот раз его не приглашали – он сам, как Магдалина, почувствовал, когда вернуться.

Феодора не поднимала на него глаз, качая люльку.

Леонард присел около нее и тихо сказал:

- Я знаю, что невыносим для вас сейчас… Но для меня это ничего не изменило. Я знаю, что вы приехали, потому что отчаянно нуждаетесь в моей помощи: и вы правы в том, что я едва ли не единственный человек, который может вывезти из Византии вас и Феофано. Позже, когда вы будете готовы слушать, я лучше объясню вам ваше положение.

Феодора кивнула, не глядя на влюбленного.

Леонард взял ее за руку; она дрогнула, но не отдернула руки.

- Я сделаю для вас… и для вашей филэ, и для вашего мужа то, что вы хотите. Я доставлю вас в Рим.

Феодора прикрыла глаза.

- Если Фома согласится…

- Он согласится, - ответил комес.

В его голосе, в первый раз за время этого нежного объяснения, прозвучала насмешливая жестокость. Феодора закусила губу. Как трудно с мужчинами!

Не легче, чем с женщинами…

Она вздохнула.

- Но ведь вы понимаете, комес…

- Да, - ответил Леонард Флатанелос, вставая. – Я все схватываю быстро, сударыня.

Это новое европейское обращение резануло ей слух. Феодора вскинула глаза.

Комес улыбнулся – он уже стоял в дверях, с наслаждением глядя на нее.

- А ваша статуя все еще царствует на форуме, - сказал он. – Даже у султановых слуг не поднялась на нее рука!

Феодора прижала руки к груди, растеряв все слова для ответа. Комес легко, радостно рассмеялся; потом поклонился ей и исчез.

Феодора закрыла лицо руками; ребенок опять заплакал, но она в эту минуту не слышала его.

========== Глава 109 ==========

“Константинополь всегда был полон статуями и картинами, изображавшими богоподобных мужчин и женщин, прелестных и величественных, - они остались и посейчас… кое-где, в садах и домах уцелевших греков и итальянцев в своем праве; наверняка среди таких собирателей красоты есть и турки, обманывающие свой закон. Но слава женской статуи для турка – совсем не то, что для эллина! Как я сейчас хорошо понимаю это! А мой погибельный союз с Метаксией – здесь не действует математический закон сложения и закон логический: слава каждой из нас после слияния увеличилась не вдвое, а во много раз.

Тот, кто властвует умами и сердцами сильных мира сего, властвует всем миром. Олимп гордился бы собою сейчас – а может, рвал бы свои редкие волосы, сокрушаясь о не ко времени пришедшемся своем искусстве?

Но нет, не думаю! Мой дорогой Олимп был такой же грек, как Леонард, как Валент, - он, не принимаясь за оружие, а незаметно трудясь в мастерской над глиной своими сухими тонкими руками, тоже жаждал стать богоравным, скольких бы человеческих жертв это ни стоило…

Леонард предупреждал меня, что мне очень опасно даже войти в Стамбул с открытым лицом, - равно и с закрытым: Ибрахим-паша неутомимо плетет свои тенета. Это как раз того сорта человек, который не погнушается ничем ради установления своего полновластия и уничтожения своих врагов. По словам Леонарда, таковы же римские кардиналы и испанские инквизиторы, среди которых немало дворян: несмотря на родовитость и сан, в них совсем нет благородного мужества и прямоты, свойственных грекам даже до сих пор. И даже греческому духовенству, которое долго было слишком бедным, слишком полиняло и утратило свое политическое влияние, чтобы иметь большую выгоду от корысти, - вместе со всей империей!

Но уместно ли сравнивать турка – турецкого чиновника – с христианским духовным лицом? Леонард уверял, что более чем уместно. Он рассказывал мне, что турецкие паши постоянно делят свое влияние – и имеют дело – с католической знатью, и перенимают ее ухватки и обыкновения. А именитые и богатые латиняне, католики, нередко покупают себе духовные звания, чтобы приобрести еще большую власть: часто это люди совсем светские, несмотря на то, что часто и фанатики… Католические духовные звания продаются… И католик может быть сразу и фанатиком, и светским лицом, - об этой удивительной и страшной двойственности души мне толковал еще Фома. А под предлогом спасения душ во владениях римской церкви творятся такие дела, что поневоле радуешься, как вовремя старая греческая церковь закрыла глаза, - она не увидела этого глумления над христианством.